Интервью с Семеном Спиваком. «В театре надо «писать стихи» о жизни…»
Источник – Современная драматургия, 2020, № 4, октябрь – декабрь
Беседовала Елена БОБРОВА
Театров много. С необщим выражением лица — мало. Петербургский Молодежный театр на Фонтанке, которым вот уже тридцать лет руководит Семен Спивак, свое лицо имеет — в меру аскетичное, в меру ироничное, в меру философское, в меру лиричное. Но Молодежный театр на Фонтанке — это еще и театр-дом, явление редкое на сегодняшний день. Как дома не спешат менять любимую мебель, так и этот театр может похвастать своими спектаклями-долгожителями. Двадцать два года раздаются «Крики из Одессы», двадцать один год исполнился «Касатке», девятнадцать — «Жаворонку». До недавнего времени многолетним хитом были «Дни Турбиных». И целых двадцать два года манифестом театра был легендарный спектакль «Танго». Подобно главному герою знаменитой пьесы Славомира Мрожека, Семен Спивак видит свою миссию в том, чтобы вылечить мир от эгоизма.
Начиналось же все так. В юности Семен Спивак сделал выбор в пользу Ленинградского инженерно-экономического института. Но однажды, на третьем курсе, без пяти минут инженер-химик попал в театр «Суббота» и понял, чем по-настоящему хочет заниматься. Там же в «Субботе» сделал свой самый первый спектакль «Старая Верона». И вскоре в ленинградской газете была опубликована заметка о появлении нового режиссера, имевшая заглавие «Долой скуку, ханжество, демагогию». Это и стало лозунгом Семена Спивака, через двадцать лет после «крещения» в «Субботе» возглавившего Молодежный театр на Фонтанке.
— Семен Яковлевич, гипотетический, конечно, вопрос, но все же: на протяжении творческой жизни ведь менялось ваше представление, что такое театр?
— Конечно. Вначале я думал, что театр должен провоцировать зрителя. Вообще, художники делятся на два типа. На тех, кто поднимает человека над реальностью, и тех, которые транслируют безысходность и которые предпочитают разрушать человека. Я раньше был таким разрушителем. Мне казалось, что нужно «ударить» зрителя, чтобы он подумал о своей ничтожной жизни, чем доводить его до духовных высот.
И придя тридцатилетним в Ленинградский театр Ленинского комсомола, который сейчас называется «Балтийский дом», я поставил скандальный спектакль «Дорогая Елена Сергеевна». Он шел на Малой сцене, где было не больше ста мест и на него пропускали по спискам. Спектакль запрещали, спасали... Мы сдавали его Управлению культуры восемь или даже десять раз!
— Если не ошибаюсь, вы ее первый и поставили.
— В России — да. Автор пьесы Людмила Разумовская жила и живет в Петербурге, и она дала мне почитать пьесу. Я сразу понял, что пьеса выдающаяся, и неудивительно, что она, кажется, прошла во всех театральных городах страны — в каждом городе есть беспринципные подростки, в каждом городе есть духовно богатые учителя. Да собственно и не только в нашей стране. Когда спустя двадцать лет мы провели Фестиваль одной пьесы, со своей «Дорогой Еленой Сергеевной» приехали и испанские артисты, и французские, и корейские. И я горжусь тем, что дал старт этой пьесе. Тогда, в начале 80-х, мой спектакль произвел эффект разорвавшейся бомбы. Там есть сцены, которые в советском театре были невозможны — например, когда школьник пытался изнасиловать одноклассницу. В этот момент зритель доходил до состояния, когда хотел вмешаться в действие.
Второй мой спектакль в Театре Ленинского комсомола был шекспировский «Сон в летнюю ночь». Не скандальный, но провокационный по воле автора. И однажды мы поехали с ним на гастроли во Львов. В трех часах езды от Львова, в Черновцах, жили мои родители, которых я пригласил на спектакль. Когда он закончился, я подошел к маме и спросил: «Ну как тебе?» И мама, сотрудница исполкома, не проведя границу между автором пьесы и мною, произнесла фразу, которая осталась в памяти на всю жизнь: «А я и не знала, что ты такой грязный человек...»
— Да, забавно это слышать о режиссере, чей театр сегодня называют «территорией любви».
— Со временем я начал понимать, что провоцировать в театре довольно глупо. Знаете, в истории немецкой дипломатии был один политический деятель, который, уже будучи в верхах власти, претворил в жизнь многие мудрые решения. Но в юности он убежал из дома, стал хиппи, наркоманом. А потом понял, что, ненавидя мир, невозможно продержаться долго, и изменил свои взгляды. Так и я в свое время понял, что мир нужно не ненавидеть, а лечить. И людям надо не пощечины давать, а помогать, подставлять плечо. Мне очень нравится фраза, которую нередко вспоминают мои коллеги: «Театр — это мягкая сила». Зачем зрителя раздражать, терзать его непонятными вещами, агрессией, болью? В театре надо «писать стихи» о жизни, а не выливать на зрителей ушат грязи.
Я вспоминаю один из первых спектаклей, поставленных в начале 70-х Галиной Волчек в «Современнике» — «На дне» Горького. С одной стороны, это был очень острый социально-политический спектакль, а с другой— очень поэтичный. Спектакль об андеграунде, о людях, ушедших во внутреннюю эмиграцию. Где-то там, снаружи, шла жизнь— сложная, трудная, проблемная. А здесь, в ночлежке, ее обитателям было очень хорошо всем вместе. И даже полицейский, брат хозяйки ночлежки, охотно приходил к ним не просто поиграть в шахматы, а отдохнуть от реалий жизни. Естественно, зрители все это считывали, задумывались над окружающим их миром. И при этом в спектакле никто никого не эпатировал...
Вспоминаю и гениальный спектакль Товстоногова «Мещане», очень трагический и одновременно очень смешной. В финале певчий, которого играл замечательный артист Павел Панков, успокаивал старика Бессеменова по поводу его взбунтовавшегося сына: «Умрешь ты, он немножко перестроит этот хлев, переставит в нем мебель и будет жить, как ты — спокойно, разумно и уютно...». С возрастом человек меняется — Горький и Товстоногов ухватили, проанализировали эту мысль. Эволюция человека происходит практически всегда — от радикального неприятия окружающего мира до спокойного, мудрого примирения с ним. И возникает желание жить, создавать семью, рожать детей...
— Но немало ваших коллег убеждены, что только шоковой терапией можно воздействовать на зрителя. И это вовсе не молодые режиссеры.
— Я думаю, что многие режиссеры, которые сегодня стремятся эпатировать публику, рассказывая про черноту мира, населенного дебилами, идут на поводу у критиков, приветствующих именно такой театр. Поставить сегодня «Жестокие игры» Арбузова — надо иметь смелость, быть готовым к насмешкам коллег и неприятию критики. Представляете себе, как повернулась жизнь — простая история стала вызовом.
Такой театр ничего не дает зрителю. Он превращается в конструктор, в игрушку для ума, в которой превалирует форма.
Но увлечения формой — это путь в никуда, на мой взгляд. Михалков-Кончаловский гениально пошутил по поводу Пикассо: «А пробовал Пикассо спать с этой кубической женщиной, которую он написал?» В Мадриде в Музее современного искусства я видел раннего Пикассо — какой же это был потрясающий художник! И какой был удивительный финал у Пикассо, иронизирующего над своим творчеством, над собой, над своими натурщицами!
Великий итальянский режиссер Джорджо Стрелер в начале 70-х написал книгу «Театр для людей». Вот я за такой театр — для людей, сидящих в зале, а не для критиков, не для снобов, не для элиты. И в этом театре не должно быть зауми ради зауми, выдумки ради выдумки, которая не доходит ни до ума, ни до сердца зрителя. Мне вообще сейчас кажется, что высшим проявлением искусства является простота. Ведь сказано же: все простое — от Бога, а сложное — от дьявола. Мне нравится эта формула. Поэтому, на мой взгляд, надо просто делать хорошие спектакли для обыкновенных людей.
— Помню, Сергей Юрский заметил, что «тот, кто осмелится говорить о простых вещах просто, но так, чтобы не разбежались слушающие его, тот будет великим человеком данного времени».
— Замечательная мысль, это действительно так.
— Вы ставите спектакли о таких прекраснодушных идеалистах, как Жанна д’Арк, чудаках, как Дон Кихот в булгаковской версии. В прагматичном мире театр — последнее прибежище для таких персонажей.
— Да. Думаю, Булгаков написал пьесу о себе, о том, что он немножко другой и ему трудно среди людей. О том, что в его душе живет ребенок, что, дожив до пятидесяти лет, он сохранил поэтическое, непосредственное, природное, импульсивное мышление. И поэтому он теряется в этом прагматичном мире, в котором все должны не просто жить и наслаждаться, а выстраивать жизнь.
Никогда так часто не звучало слово «деньги», как сейчас. Мы забыли, что сделал Моисей с теми, кто устроил танцы вокруг золотого тельца, пока он беседовал с Богом. А Моисей стал их убивать.
— Но что же плохого в том, что человек хочет комфорта, хочет сделать ремонт и хочет поехать в Венецию, а для этого, естественно, он должен зарабатывать деньги?
— В этом, безусловно, ничего плохого нет. Но мера — дар богов. Самое страшное — избыточность в действиях, в желаниях. И уж тем более нельзя ставить на первое место деньги.
— В новом сезоне вы вновь обратились к Булгакову, на этот раз к «Кабале святош». Почему?
— Конечно, Булгаков писал про свое время, про то, как пытаются загнать человека в тюрьму. Но мне хочется осмыслить эту тему более широко. Это все, что я пока могу сказать. Не из суеверия, а потому, что, когда ставишь спектакль, все относительно и ни в чем нельзя быть уверенным до конца— мало ли какой персонаж «выкинет коленце» и все пойдет в другую сторону. Но в любом случае для меня важна тема сохранения искусства во что бы то ни стало. Как заметила не так давно министр культуры Ольга Любимова, в вечности остаются не указы власть предержащих, а творения художников, и только. Архитектура Петербурга, музыка Баха, поэзия Пушкина... Поэтому, когда погибает художник, мир становится темнее до рождения следующего большого творца. И возможно, в нашем спектакле будет сцена, когда Мольер, главный герой «Кабалы святош», уйдет из жизни и вместе с ним со сцены на глазах у зрителей уйдет и свет...
— Чтобы рассказать о сегодняшнем дне, вы предпочитаете обращаться к классике. Как будто избегаете новой драматургии...
— Да нет, не то чтобы сознательно избегаю. Просто к тому, что называется «новая драма», у меня не лежит душа. Слишком много депрессии, слишком много злобы. Вокруг нас достаточно агрессии и мне не хочется приумножать ее.
— А как вы относитесь к другому тренду— когда театр создает социальные проекты? У Театра Наций есть спектакли, где на сцену выходят завязавшие наркоманы или слепоглухие люди, в БДТ им. Товстоногова идет работа по привлечению к театральному искусству аутистов...
— Не могу ответить однозначно. Однажды в Шотландии я был на спектакле, где играли одни инвалиды. Причем играли не что-нибудь, а «Трехгрошовую оперу», где много внимания традиционно уделяют пению и пластике. Но актеры выходили на сцену, заряженные такой мощной энергией, как бы заявляя «мы есть!», что это придавало, в общем-то, заезженной истории особую вибрацию. Но я все же не думаю, что именно институт театра должен заниматься такой практикой.
— Психотерапия посредством театрального искусства возможна?
— Да, но все-таки не на профессиональной сцене. Во всяком случае, я бы не решился на это. И потом, если говорить о социальных проектах, почему надо воспринимать их в лоб? Давайте вспомним великий спектакль, который в начале 70-х во МХАТе поставил Олег Ефремов вместе с Анатолием Васильевым. Я имею в виду «Соло для часов с боем». Это был грандиозный спектакль о том, что надо чувствовать жизнь до последней минуты. Мне повезло увидеть его из зрительного зала. Я тогда получил колоссальный урок жизни! Актрису Ольгу Андровскую привозили в театр из больницы, со страшнейшим заболеванием, и она каждый раз играла, как в последний. И несмотря ни на что, эти мэтры сцены (М. Яншин, А. Грибов, В. Станицын, М. Прудкин), будучи уже глубокими стариками, пели оду жизни. Этот спектакль тоже можно назвать социальным проектом, ведь проблема пожилых людей относится к категории социальных. Но Ефремов с Васильевым поставили его, не прибегая к каким-то особенным средствам воздействия на публику.
— Семен Яковлевич, вы сказали, что надо делать «хорошие спектакли». Что вы подразумеваете под этим — опять же, простым словосочетанием? В современном искусстве отсутствуют очевидные критерии оценки.
— Для меня хорош спектакль, в котором рассказывается история. В молодости, признаюсь, я так не умел ставить. Рассказывать истории в самом деле трудно. Не сюжет пересказывать, а наполнять его смыслами и ими затягивать зрителя. Это самое главное — затянуть зрителя в свой мир. Когда драматург пишет пьесу, останавливается его частная жизнь. У режиссера, которого эта пьеса зацепила, тоже на время останавливается жизнь. То же случается с актерами, когда они начинают репетировать пьесу. И потом, если спектакль по-настоящему получается, уже зритель делает паузу — он невольно забывает о своих проблемах с работой, разводе, любви, похоронах... И он выходит из театра немножко другой. Счастье, если воспоминания об этом спектакле зритель пронесет через всю жизнь. Но даже если этого не произойдет, что-то в нем самом изменится. Быт — страшная вещь: постоянно стремясь выжить, мы теряем чувства. Так пусть хоть театр возвращает чувства человеку, дает какую-то надежду.
— Как говорил мыслитель Ремизов, человек человеку — «бревно, подлец, но и дух-утешитель». Современный театр старательно вычленяет из этой триады «бревно и подлеца». Какая тут может быть надежда на что-то?..
— Я давно говорю о том, что существует два способа поднятия души. Один — религиозный, а другой — светский. Не все готовы прийти в храм, тем более на исповедь. В театр же может прийти каждый. И в храме, и в театре у человека возникает ощущение, что он не одинок и что над всем есть высший закон. Но это если театр настоящий. В противном случае он просто безделица...
Начав заниматься йогой, я понял, что на все надо смотреть через призму природы. В сутках есть день и ночь, свет и тьма. Принятие и того, и другого делает картину мира объемной. Так же и с человеком. В нем есть день, и художник должен помочь человеку эту область расширять. И есть ночь, когда приходят страхи, когда острее чувствуется одиночество. Человек постоянно пребывает между этими двумя полюсами. И ставя спектакли о человеке, запутавшемся в отношениях с другими людьми, с самим собой, человеке, стоящем перед моральным выбором, мы, конечно, должны полностью исследовать «рентгенологический снимок» его души. Должны принимать его и гадким, и жалким, и благородным в своих стремлениях. Хотя оптимистом оставаться трудно. Если вы посмотрите спектакль «Звериные истории» по пьесе Дона Нигро (я его особо выделяю, потому что никогда еще не ставил таких сложных пьес), то убедитесь: мы показываем, как безумие, страх, искушение, одиночество мучают человека, и мы вместе с тем очень переживаем за его судьбу и судьбу всего человечества. При этом предупреждение зрителям быть бережнее и терпимее по отношению к близким мы не посылаем через агрессивный эпатаж...
— А то, что случилось «благодаря» covid’у?
— А что случилось? Я стараюсь к сложившейся ситуации относиться с пониманием. На кольце царя Соломона было выгравировано: «Все проходит», а на внутренней стороне кольца добавлено: «Пройдет и это». Знаете, в мире было столько всего поистине ужасного, что я бы не стал паниковать из-за пандемии. Не знаю, может, все дело в том, что с годами во мне выработалось, в хорошем смысле, смирение и умение владеть своими мыслями...
— Вы напросились на вопрос о возрасте. Тем более, что в этом июне отметили личный юбилей — 70-летие.
— Я возраст пока не чувствую. Есть восточные трактаты, в которых человек уподобляется реке— он одновременно находится и в ее истоке, и в середине, и в устье, где река впадает в океан. Я с этим образом согласен, потому что во мне есть и пятнадцатилетний подросток, и тридцатилетний муж и отец. Но есть во мне и старец, умудренный опытом жизни.
— Семен Яковлевич, вопрос напоследок. Прошедшее лето стало для вас не только юбилейным, но и очень хлопотным, поскольку вы набрали очередной актерско-режиссерский курс. Какой он, ваш ученик?
— Мой ученик прежде всего должен быть личностью. Одного только профессионального роста в творчестве недостаточно. Известна же замечательная фраза: «В искусстве важно не “что” и не “как”, а “кто”». И когда молодые люди приходят к нам, я сразу вижу, кто жаждет красоваться на сцене, а кто действительно ощущает свое призвание. Понятно, что в наше довольно сложное, темное время моральная планка приспущена, как флаг во время траура. Но у тех ребят, которых я называю своими студентами, должно быть четкое понимание, что такое свет и дух, что такое Бог, что есть вера, надежда и любовь.