Я ГРУЩУ

Тогда я могла ходить в Молодежный театр, потому что они легко продавали входные билеты не только студентам-театроведам или просто студентам, но и обычному зрителю. Всего делов-то 30 руб. Театр был и остался в саду, где вне зависимости от того, идешь ты на спектакль или нет, можно было отдохнуть, поглазеть на публику, а весной или ранней осенью зайти без билета во время второго акта, смешавшись с толпой куривших зрителей. Ветровку прячешь в рюкзак или специально идешь одетым празднично. Выклянчить билетик у сбегавших было невозможно, как и сейчас — никто не уходит. А курили тогда много и с удовольствием — не только зрители в антракте, но и актеры на сцене. Это, впрочем, сохранилось до сих пор и приятно удивило в наше табаконезависимое время. В запахе сигаретного дыма осталось что-то от того предвкушения радости жизни. Зал старого здания был забит битком, и даже ступеньки в середине зала — самые лучше места и сейчас именно там — занимались мгновенно. Я сидела чаще всего уже совсем на краю, в ногах артистов, если разрешали, а если нет — то стояла/сидела у трубы возле верхнего ряда. Там было небольшое углубление, куда невозможно было поставить стул, и труба отопления часто заменяла мне кресло.

Каждый спектакль начинался с песни, в середине акта был танец или еще песня, эти нехитрые приемы насыщали атмосферу умиротворением, приятием жизни. Молодежный был доступен и понятен. Он незаметно прививал зрителю любовь к театру и театральному искусству. Оно, это искусство, было таким уютным рукоделием в сравнении с холодом помпезных театров. В моем театральном багаже к тому времени был еще один театр — БДТ, и в нем интеллектуальная «Аркадия» или «Загадочные вариации» — как образец высокого искусства про других людей с их совсем другими, не всегда понятными, но такими прекрасными тревогами. А «Крики из Одессы» с битьем посуды и «скумбрейкой» были про меня. Узнавание располагало к себе. История про человека, который всегда хотел греться на солнце, а сыновья не были с ним согласны, не воспринималась трагически. К тому же танец Менделя Крика не был вершиной танцевального искусства, и сочетание специфических движений руками с азартным криком казалось возможным повторить и на собственной кухне.

Тревоги маленького человека интересовали Семена Спивака и актеров его театра, и они с удовольствием всматривались в крошечную роль слуги Мити (Роман Рольбин) в трактире. Давали ему возможность крикнуть в спины уходящим пьянчугам: «Эй, старички, плати! Я мальчик злой, покусаю», отыграть всю издевку унизительной ситуации (ему придется отрабатывать эти деньги) и тут же обнадеживали, оставив танцевать с девушкой в пустом зале трактира.

Посмотрев спектакль сейчас, удивляешься его неизменности. Мизансцены те же — буквально до жеста. Сменились некоторые исполнители, да большая голова Менделя (Романа Агеева) когда-то посеребренная специально, теперь украшена собственной сединой.

Фомин (Роман Нечаев) и его подруга Люся (Наталья Паллин / Людмила Бояринова) вытанцовывали свое танго, властно беря внимание. Сегодня, как и двадцать лет назад, эти персонажи, сосредоточенные на себе, меняют атмосферу сцены. Трагикомичность ситуаций нарастала и тогда и сейчас, бытовая драма (а в интерпретации «Молодежки» — музыкальная притча, сдобренная еврейским юмором) вдруг меняла настроение, как говорил Абрам из «Касатки», чувствовался францюсский жанр. В этом простом мирке (каким он казался) появлялась претензия. Претензия на другую жизнь. А размах этой жизни был в женихе Двойры — мосье Боярском. В 1998-м его играл Сергей Барковский, и в его звенящем голосе проскальзывала будущая любовь к Двойре. У Нечаева, нынешнего исполнителя этой роли, будущая любовь прочно замешена на финансовом благополучии. Когда-то вот эта уверенность в благополучии персонажей, ничем не поддержанная, кроме веселых слов и танцев, притягивала в театр как магнитом. Попав на спектакль с улицы, буквально из лихих 90-х в призрачно обнадеживающее будущее персонажей, я как зритель испытывала смутную надежду. Хотя, казалось бы, с чего.

«Францюсский жанр» витал и в «Касатке», не таком танцевальном, но не менее уютном спектакле. Неимоверная сладость жизни в деревне, на вольных хлебах, о которой с восторгом вспоминал князь Бельский (Михаил Черняк), заставляла приходить снова и снова. Особенно городской затяжной осенью с тоскливым ливнем, хотя по календарю уже давно зима. Ощущение другой жизни, уже когда-то случившейся, но к которой нет возврата, — манило. Солнце 1906 года было жарче, и кругом все такие прекрасные люди, а если и хамы, то не со зла, а от растерянности. Жизнь простоватой «богемы» со скандалами и песнями, неожиданной смешной истерикой с всхлипами по поводу проданной шубы обезьяньего меха казалась великолепной. Касатка Натальи Сурковой — затмевающая всех красавица-певица, своенравная, но добрая, — была достойна счастья, как никто. Сочувствующий всем «домовой» Абрам Желтухин (Сергей Барковский) вызывал улыбку уже при первом своем появлении. Реакция зала всегда была одинаковая — те, кто уже знал, как он выйдет, начинали похохатывать заранее. Зрители, впервые пришедшие на «Касатку», затихали, а на третьем его появлении уже хохотали вместе со всеми. Как любой хороший гэг, появление Абрама было повторяющимся аттракционом. Посмотрев спектакль в марте 2018-го — увидела все ту же реакцию в зрительном зале. Играют уже в новом здании, где публики в два, а может, и в три раза больше, но сцена теперь не на расстоянии вытянутой руки и модерновая кровать с вычурными лилиями стоит на возвышении, как памятник самой себе. Задник кажется недоделанным, ткань закрывает только половину высоты сцены, соразмерно огромной яблоне в саду тетки, а выше дерева только чернота. Но зритель тот же. В смысле, как и тогда — те, кто видел, привели своих подруг и сами пришли. На выходе они будут обмениваться впечатлениями о том, что «уже не первый раз» и «всегда так хорошо», хотя уже «не молоды». Да, молодые герои уже не так молоды. Если в «Криках из Одессы» актеры по возрасту примерно догнали своих персонажей, то в «Касатке» они стали сильно старше. Но ходят именно на этих актеров, хотят слышать только это томное Касаткино из романса «Я грущу» или специально произнесенное Ильей Ильичом в нос «Ах, Раиса!».

Пересматривая спектакль сейчас, я, конечно, видела актерскую усталость от текста, слышала скороговорку первой, особенно долгой сцены и уже не надеялась вспомнить, за что полюбила спектакль двадцать лет назад. Но одна сцена, повторенная 350 раз (именно столько прошел спектакль к марту 2018 года), вернула мне память. И, конечно, ее играть должны были только те же актеры. Александр Строев — самоуверенный Илья Ильич, неожиданно теряющийся, умолкающий на полуслове, вспомнивший безумие своей юношеской влюбленности, и Наталья Суркова — Касатка, невзначай намекнувшая, что это она и есть, его безумная страсть. За столом, как и двадцать лет назад должны сидеть и Наталья Суркова, и Татьяна Григорьева — тетка Ильи Ильича, с ее высоким пронзительным голосом, уже учуявшая что-то неладное, и Михаил Черняк — недоумевающий князь Бельский. Все на своих местах. И в 2018-м, как и в 1998-м Илья Ильич Быков закуривает, отходит от общего стола, издалека смотрит на гостей, на Касатку и вспоминает. Мизансцена выстроена так, что чайная суета идет на первом плане, нам хорошо все видно, но мы следим только за Ильей Ильичом, уже ушедшим в глубь сцены, завороженным своими воспоминаниями. «В разгар веселья падает из рук бокал вина», — пел несколько лет назад питерский рок-исполнитель и как будто описывал самую лирическую сцену в ироничном спектакле о любви Молодежного театра. Сейчас обе постановки по-прежнему пленяют обаянием простой жизни, где песни и танцы расставляют все по своим местам, а антагонист и протагонист оказываются хорошими людьми и все, буквально все, достойны счастья.