Уж сколько их упало в эту бездну
Текст: Мария Кингисепп
В Молодежном театре на Фонтанке идут премьерные показы спектакля Семена Спивака «Глубокое синее море» по одноименной пьесе английского драматурга и сценариста Теренса Рэттигана.
«Глубокое синее море» – давний мировой театральный и кинематографический хит. Молодежный театр использует в постановке перевод Виталия Вульфа, бравшегося за лучшие пьесы английской и американской драматургии, историка театра и кино, литературоведа и культуролога, публициста и телеведущего, автора легендарной передачи «Серебряный шар» о великих артистах, писателях и политических деятелях ХХ века.
В более точном (лингвистически и смыслово) переводе название пьесы Рэттигана The Deep Blue Sea может звучать как «Бездонное синее море»: в коннотативной семантике идет отсылка именно к бездне – бездонной пропасти, опасному обрыву, пространству неведомой глубины, что затягивает намертво и не сулит возврата. Можно сказать, что по силе своей трагичности и фатальности, по нестерпимой боли и тяжкому бремени страстей человеческих, заложенных в заглавие и фабулу, эта пьеса Рэттигана в какой-то степени перекликается с романом Гончарова «Обрыв», повестью Куприна «Яма» и стихотворением «Реквием» Марины Цветаевой («Уж сколько их упало в эту бездну, разверзтую вдали! Настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли»).
Сюжет «Моря» лишь на первый взгляд содержит любовный треугольник. Благовоспитанная женщина, поддавшись роковому чувству, ушла от правильного, но скучного мужа – респектабельного судьи Уильяма Коллера (деликатнейший Андрей Кузнецов) к «неправильному» любовнику-летчику, с которым не соскучишься, – Фредди Пейджу (Александр Тихановский воплощает гибрид до оскомины типичных альфа-самца и маргинала). И чуть не утонула в море любви, едва не захлебнулась во время любовного шторма. На самом деле (у драматурга – пунктиром, у режиссера – подчеркнуто) речь идет о роли любви в судьбе каждого человека (и каждого персонажа), о моральных дилеммах и нравственных границах, а в конечном итоге – о поиске счастья, покоя и воли. Все просто и обыденно. Но в трактовке Спивака конфликт разрушительной любви и неизбежности обретения героиней самой себя через невыносимое страдание берет и героев, и зрителей за горло мертвой хваткой и не отпускает, эпизод за эпизодом вызывая цунами слез, вал тяжких дум и приливы возвышающе-очищающих, жизнеутверждающих умозаключений.
А больно здесь всем: скрытые душевные терзания одолевают всех персонажей. Доктору Миллеру, которого Петр Журавлев, пользуясь крайне скупыми, но сильнодействующими приемами, делает лекарем не столько тела, сколько духа. Экономке миссис Элтон, задыхающейся в тщетных попытках сказать и сделать нечто важное (Алла Одинг, напротив, предпочитает очень сильную краску в создании образа). Молодоженам Филиппу и Энн Уэлч, которых Сергей Барабаш и Дарья Вершинина играют на натянутом до предела нерве… С одной стороны, мировоззрение, сублимация, логика поступков у действующих лиц соответствует бытию и сознанию первого десятилетия после Второй мировой войны. Однако же, как это свойственно большой драматургии, высокой поэзии и психологическому театру, персонажи «Моря» действуют, а актеры работают вне времени и даже вне какого-то определенного пространства. Спивак видит здесь тему для глобального разговора о любовной драме и психологической травме, а материал не утрачивает актуальности вот уже 70 лет.
А больно здесь всем: скрытые душевные терзания одолевают всех персонажей. Доктору Миллеру, которого Петр Журавлев, пользуясь крайне скупыми, но сильнодействующими приемами, делает лекарем не столько тела, сколько духа. Экономке миссис Элтон, задыхающейся в тщетных попытках сказать и сделать нечто важное (Алла Одинг, напротив, предпочитает очень сильную краску в создании образа). Молодоженам Филиппу и Энн Уэлч, которых Сергей Барабаш и Дарья Вершинина играют на натянутом до предела нерве… С одной стороны, мировоззрение, сублимация, логика поступков у действующих лиц соответствует бытию и сознанию первого десятилетия после Второй мировой войны. Однако же, как это свойственно большой драматургии, высокой поэзии и психологическому театру, персонажи «Моря» действуют, а актеры работают вне времени и даже вне какого-то определенного пространства. Спивак видит здесь тему для глобального разговора о любовной драме и психологической травме, а материал не утрачивает актуальности вот уже 70 лет.
Без четкой привязки к конкретной стране либо к эпохе (а уж тем более к какой-либо злободневной повестке) решено и оформление спектакля. Отсылку к меблированным квартирам в запущенном лондонском особняке, означенным в ремарках автора, дают разве что винтажная радиола, дисковый телефон, потрепанный саквояж... Из пары венских стульев один режет глаз ярко-алым окрасом. Этот предмет мебели, как и в целом стилистическое решение художника-постановщика Николая Слободяника и художника по костюмам Ники Велегжаниновой, можно счесть символичным оммажем поп-арту Энди Уорхола. Или эклектичности моды. Не буквально, без вычурности, избегая любого китча, на узкой вытянутой площадке малой сцены Молодежного театра, всякий раз требующей от постановщиков изрядной доли изобретательности, дозированно присутствуют лаконичная графика и кричащие расцветки костюмов героини, одиночные жирные мазки и резкие карандашные штрихи, звонкие аккорды и пронзительные ноты. Театральная условность выражается в намеке на декорации и чередуется лишь изредка с декларативной подробностью, как звенящие паузы – с фрагментарным эпатажем.
Вне всяких сомнений, роль Хестер Коллер – лучшая и самая зрелая на сегодняшний день актерская работа Эмилии Спивак. Невероятная самоотдача, полное погружение: в глубину материала, в бездну проблематики, в море чувств, в бурлящую пропасть страстей. Безупречное сценическое существование: актрисе веришь абсолютно, сопереживаешь ей безусловно. Ее игра построена на мельчайших нюансах – в жестах, в пластике, в интонациях отыграны все проявления стресса. Тоненькая миниатюрная фигурка, глаза, полные невысказанной тоски, лицо, выражающее невыплаканную горечь неприкаянности… Хестер подобна хрупкому нежному жасмину: попробуй согнуть – сломается, но чтобы показать это, Спивак демонстрирует изрядную профессиональную гибкость. Актриса умеет быть острой, не боится казаться нелепой, раскачивается от агрессивной колкости до обезоруживающей мягкости, может быть почти анимационным персонажем, а в следующей сцене улыбнуться загадочной Джокондой. А может безоглядно бросаться в клоунаду и внезапно замирать, будто ее выключили. Хестер-Спивак всем нутром противится навязываемой ей роли социальной марионетки и по-цветаевски образно настаивает на праве любить и быть любимой («За то, что мне прямая неизбежность – прощение обид, за всю мою безудержную нежность и слишком гордый вид»), а затем – на праве сделать пусть инфантильный, зато осознанный выбор («Послушайте! Еще меня любите за то, что я умру»).
Завораживает одинокая дикая пляска (режиссер по пластике Игорь Качаев) – антидепрессант Хестер-Спивак, познавшей горечь предательства и разочарования, под магический голос и недюжинный напор нидерландской певицы Шарон Ковач. Ее сингл My Love знают не только меломаны всего мира, но и отечественные синефилы – по сериалу «Содержанки»: в спектакле чередуются два ее новых ударных трека 50 Shades of Black и Cheap Smell. Звучание и техника вокала Ковач, ее манера и подача перекликаются со страдающей Шинейд О'Коннор, эпатирующей Пинк, эклектичной Бьорк, а сценическое существование Спивак – с тоской и глубиной поэзии Цветаевой, преисполненной смертельного отчаяния и губительной гордыни. И если режиссерское прочтение, художественное и музыкальное оформление спектакля делают его мультикультурным, то работа актерского ансамбля – мультижанровым.
Хестер Коллер у Семена Спивака и Эмилии Спивак – женщина гиперсложносочиненная, а не просто человек нетривиальной (в определенных обстоятельствах) судьбы. Впрочем, здесь все и каждый могут этим «похвастаться» – как среди действующих лиц, так и среди исполнителей, постановщиков и зрителей. У кого из нас не было любви безответной, роковой? Или мыслишки «Вот я умру, и тогда они все поймут»? Или внезапного осознания, что смерть есть освобождение? Посттравматическое стрессовое состояние, суицидальные мысли и попытки свести счеты с жизнью, пограничное расстройство личности – сегодня всё это можно было бы проговорить с психологом, проработать травму (да и сейчас не все к этому готовы – хотя бы на уровне признания проблемы и осознания причин и последствий). А в 1950-е годы уделом обычной женщины были смирение, покорность, слабость, умение терпеть и прощать – но никак не внутренняя сила и не «бабий бунт»: социум упорно отказывал женщине в осознании собственного эго. Не уходя ни в тему феминизма, ни в дебри психологии, тем паче психиатрии и вычурных сценических форм, граничащих с чернухой, спектакль Спивака производит положительный терапевтический эффект – безо всякой гендерной конкретики, без привязки к каким-либо авангардным течениям, лишь в общечеловеческом плане. Проводя героев через кризис, а зрителей через катарсис, режиссер (раз за разом, если окинуть взглядом репертуар Молодежки) совершает попытку разобраться в превратностях любви и трансформациях, на которые только любовь способна в отношении как женского сердца, так и мужского ума.
«Море» Семена Спивака лечит не подобно морскому климату с его полезным йодированным воздухом, а подобно хирургическому вмешательству: сначала тебе очень больно, после – живешь хорошо (если выживешь, разумеется). Ибо когда отдаешь всего себя любимому человеку, растворяешься в нем, немудрено и не заметить, что гибнешь. А заметил – беги!
Конечно, эскапизм – путь тупиковый. От себя не убежишь, но Хестер-Спивак пытается. В ее картине мира бежать нужно либо навстречу, либо в одну сторону с тем, кто делит с ней постель, с тем, кто нужнее всего. Увы, по ходу пьесы и спектакля выясняется, что именно те люди, что казались героине далекими и чужими, ненужными и непонимающими, готовы помочь ей найти и обрести себя. Именно они, как это часто бывает, приводя в пример собственные перипетии, транслируют Хестер всеми доступными способами, что ей с каждым из них в определенной степени «по пути». Так они проявляют участие, навязывают помощь, «причиняют» заботу. А гордая Хестер-Спивак не принимает, отказывается, не верит, что социум может быть неравнодушным. Она отбивается от эмпатии долго и упорно – с тем, чтобы в самом финале, под занавес, всё же принять и заботу, и участие, и сострадание, и протянутую руку. И новую себя. И чтобы сказать всем, включая предмет своей безумной (буквально – едва не лишившей ее разума) страсти: всем спасибо, все свободны. Ибо свободна стала она сама – через всепрощение, через возрождение из пепла. Почти по Цветаевой – и в унисон с Ковач.