Танго со стульями
Текст: Кристина Французова-Януш
В Молодежном театре на Фонтанке поставили спектакль по пьесе Ионеско.
Воображаемая сигарета, иллюзорный Париж, раздвижная лестница-трансформер. Времена года, сменяющиеся сообразно фокусам памяти. Семейные ссоры, примирения, тоска по ушедшему. Бумажный журавлик, память о несбывшемся сыне, сгорает в руках Смерти. Снежный февраль осыпает Старика и Старушку бумажными конфетти. Эдит Пиаф поет о любви и мире, а вместо мира приходит война... В Молодежном театре на Фонтанке родился новый спектакль – «Стулья» по одноименной пьесе Эжена Ионеско.
Для театра это второе творческое обращение к тому, что в сценической реальности именуется абсурдом. В далеком 1988 году на тогда еще единственной малой сцене «молодежки» спектакль «Танго» по пьесе Мрожека «бил в колокола», будоражил зрительское сознание. Спектакль почти сразу стал легендой, а ныне считается классикой репертуара. Он был настолько выразительным, что зрительские воспоминания о нем не меркнут до сих пор. Тогда слово «абсурд» из понятия стилистического выросло в философский постулат о сути окружающего мира. И Мрожек, и Ионеско характеризуют социальное бытие как неподдающийся исправлению хаос.
«Стулья» четвертая по счету пьеса Ионеско. Написанная в 1952 году, она стала духовным манифестом драматурга. Сам он о своей пьесе говорил так: «Мир представляется мне иногда лишённым смысла, реальность – ирреальной. Именно это ощущение ирреальности мне и хотелось передать с помощью моих персонажей, которые блуждают в хаосе, не имея за душой ничего, кроме страха, угрызений совести и сознания абсолютной пустоты их жизни…». Однако в спектакле, родившемся на сцене Молодежного театра, все не так однозначно.
Художественный руководитель постановки Семен Спивак и режиссер-постановщик Линли Цзян создали сценическое полотно, в котором смысловые уровни перемежаются друг с другом подобно слоям живописного холста. Зритель, увлекаемый артистическим деланием, наблюдает за жизнями главных героев как за чем-то абсолютно реальным. Никаких условностей, символичности, все конкретно и неотвратимо. Мы застаем главных героев Старика и Старушку в очень почтенном возрасте. Они живут в абсолюте одиночества посреди небольшого острова, и много-много лет к ним никто не приезжает. Все, что у них есть – это они сами. Их воспоминания о прожитой жизни, любовь друг к другу. Линли Цзян воплощает китайскую мудрость про возраст через интересный ход: Старика и Старушку играют молодые актеры – Анастасия Пащенко и Федор Фролов. Так формулируется послание про то, что старость – оборотная сторона молодости, старость и молодость две стороны одной монеты.
В программке спектакля значится: драматическая клоунада. И действительно, Анастасия Пащенко и Федор Фролов рассказывают историю жизни своих героев не только и не столько вербально, сколько через движение. Временами их словесно-действенные репризы напоминают по стилистике театр Славы Полунина. Нежность, грусть, радость, гнев, одиночество, сожаление – все эти чувства артисты воплощают в смелых кульбитах, сальто-мортале, разворотах. Они жонглируют стульями, друг другом, лестницами, с изящной легкостью преображая бытовые предметы. Продевая голову между ступенями стремянки, Федор Фролов превращает ее в окно, а чуть позже, ложась на нее, – в постель. Светящаяся рамка, спускаясь с потолка, становится окном в счастливую юность, звучит песня Мориса Шевалье «Париж всегда Париж», и вчерашние старики обретают легкость движений, душевную очарованность, силу любовных чувств. А вот они стоят на самой высокой ступени лестницы и в светящейся рамке их озаренные любовью лица превращаются в старинный семейный портрет. Но в счастливые воспоминания врывается Смерть (Екатерина Никитина). Грациозная фигура в черном пересекает планшет сцены, пластикой напоминая стилистику балета Мориса Бежара. Она крадется мимо главных героев как угроза их счастью, разбивая спасительную реальность воспоминаний, в которой Старику и Старушке так хорошо. За весь спектакль Смерть появляется четыре раза: война, смерть сына Старика и Семирамиды (реального или придуманного, не совсем понятно), смерть матери, и, наконец, в финале. Каждый раз ее проход из одной кулисы в другую словно останавливает действие, все живое замирает, дыхание прекращается. Но главные герои всякий раз объявляют смерти бойкот. Когда она стирает фигурки, нарисованные мелом на дверях рукой Старика, Старик рисует их снова и снова, без устали, без страха, с упорством Человека, знающего, что в нем теплится Божья искра.
Война то иллюзорная, то явная проходит через весь спектакль. Война политических столкновений, война человеческих душ. Мужской и женский миры тоже сталкиваются. Их противодействие друг другу выражается уже в первой сцене, где Старушка (она же Семирамида) пытается одеть своего дорогого супруга, которого нежно именует Душенькой, в то время как он выглядит и ведет себя как пассивная марионетка. Происходящее между ними похоже на танец двух китайских клоунов, которые дурачатся на цирковом манеже. Большой светящийся круг символизирует реальный остров, где живут Старик и Старушка, но постепенно он трансформируется в круг одиночества, из которого нет выхода.
Метафоричность спектакля порождает изящный узор тем, переплетающихся между собой как в рисунке тушью. Тонкая линия повествования (настолько тонкая, что иногда кажется, еще чуть-чуть и оборвется) ведет зрителя за собой через недолгие супружеские ссоры, шуточные речевые каламбуры, красивые драматические гэги. Пластическое решение спектакля иногда более выразительно, чем словесные поединки героев. Спектакль полон потайными ящичками, загадками, в нем много аллюзий и подтекста. Совершенно очевидно, что режиссерская работа Линли Цзян зацепила, пробудила желание интерпретировать увиденное как притчу. Зрители после спектакля в фойе театра горячо обсуждали увиденное, спорили, восхищались игрой актеров.
Спектакль не зря называется «Стулья». Его условно можно поделить на две части. В первой герои как бы презентуют себя зрителю, начиная с истории их знакомства. Вместе с ними мы переносимся в довоенный Париж, ступаем по кирпичикам их судьбы, с каждым разом узнавая о них все больше и больше. От воспоминания к воспоминанию их характеры раскрываются все больше, для нас открывается мир душевной уязвимости и боли (сценка «Я хочу к маме…»). Старик рассказывает о том, как потерял мать, об угрызениях совести, Старушка повествует о сыне, которого всегда хотела, и который, как становится понятно, так и остался иллюзией. За каждым жизненным эпизодом прячутся не просто факты, но целая галерея переживаний. Особое впечатление производит то, как еще совсем юные актеры расставляют возрастные акценты, как точно перевоплощаются в людей, находящихся в финале жизни. Оттого их нежность друг к другу приобретает пронзительное звучание. И вот уже перед нами не Старик и Старушка, а Душенька и Семирамида.
Во второй части спектакля появляются новые действующие лица – гости и стулья, им предназначенные. Старик и Старушка поочередно выносят на сцену стулья, гости прибывают, но зрители их не видят. Приход каждого гостя – это отдельная сценка, взаимодействие главных героев, шквал эмоций, столкновений, экспрессия. В конце концов стульев становится так много, что они заполняют собой почти всю сцену. И это не просто стулья, это миражи человеческой жизни, ступени, по которым все мы поднимаемся к Богу, островки чужих судеб, которые мы минуем или даже с которыми пересекаемся… Незримые гости Душеньки и Семирамиды как ментальные триггеры, высвечивают в памяти героев воспоминания о конкретных событиях. И в этих оживших сценках прошлого они раскрываются по-новому: оживают, молодеют, изменяют друг другу, прощают друг друга, расстаются и возвращаются, чтобы с новой силой ощутить в себе Божественный Источник – любовь.
Вторая часть спектакля завершается с приходом Оратора (Матвей ЧерниковМаксим Малуев). Мужчина в белом, самый долгожданный гость Старика и Старушки, выходит на сцену как Управитель мира. Предметом его внимания становятся стулья. Он выстраивает их в одну линию у горизонта сцены, там, где живут воспоминания и самые дорогие сердцу образы. К этому моменту Старик и Старушка уже прощаются друг с другом и расходятся в разные стороны. Оратор стирает белые фигурки мелом на двери, нарисовать новые уже некому. По стульям ступает Смерть. Стул – судьба, стул – судьба… И все уже равны, никакие статусы, завоевания, титулы не имеют значения. Стулья большие и маленькие, красивые и не очень, прочные и шаткие, все обретают исходную равнозначность. Оратор берет в руки метлу и сметает со сцены те самые февральские конфетти, что так любили Старик и Старушка…