Сергей Яценюк: «Актерство для меня в чем-то схоже с исповедью»
Текст: Елена Шарова
Сергей Яценюк не обижен вниманием десятой музы – музы кинематографа: зрители наверняка запомнили его работы в сериалах «Екатерина. Фавориты», «Шугалей», «Ментовские войны», в которых, пожалуй, засветился весь театральный Петербург, и многих других. Однако, рискуя показаться предвзятой, отмечу, какое же огромное удовольствие получают завсегдатаи Молодежного театра на Фонтанке, имея возможность оценивать его игру в постановках самых разных жанрах, его героев: всегда очень ярких, всегда очень неоднозначных, всегда очень живых, узнаваемых, а потому оставляющих острое послевкусие по окончании спектакля.
Приятно, что его мастерство замечено не только зрителями: Сергей — лауреат Премии Правительства Санкт-Петербурга в области культуры и искусства, награжден премией «Лучший дебют» в рамках фестиваля «Театры Санкт-Петербурга — детям», Почетной грамотой губернатора Санкт-Петербурга и отмечен Специальным призом высшей петербургской театральной премии «Золотой софит».
Как начался его путь на сцену, что отличает театр Семена Спивака от других драматических коллективов, как сыграть «Звериные истории», зверей не играя – об этом и о многом другом нам рассказал Сергей.
Как вы попали в театральный мир?
Родился я в селе Володарское. Когда мне было лет двенадцать, мы переехали в Омск. Собственно, два раза переезжали: первый класс я окончил в Омске, потом мы опять жили в Володаровке, потом вернулись в Омск, там я и пошел в пятый или шестой класс.
Родители мои с творчеством никак не связаны, папа был шахтером, но шахту закрыли, и он стал кем-то вроде коммерсанта: мама скупала одежду, потом мы с папой садились в машину, уезжали в какую-нибудь деревню, папа на капоте раскладывал скатерть и на ней — вещи. Мама очень хотела, чтобы я учился музыке, и еще с садика отдала меня в музыкальную школу. Она сама мечтала играть на каком-нибудь инструменте, но не случилось. Она решила, что старший ребенок пойдет в дедушку по военной линии, как и получилось. А меня очень хотела приобщить к творчеству, к музыке. Изначально я учился играть на фортепиано.<br> Гармошка тоже была в планах у мамы: на ней играл мой дедушка во время войны. Он был очень маленького росточка, приписал себе годы и в шестнадцать лет ушел на фронт.
В общем, с первого класса меня забирали в музыкальную школу, я играл по восемь часов, пока дети за окном мяч гоняли. Всем сердцем я ненавидел музыкальную школу, не понимал тогда, зачем мне это надо. Сейчас я вижу, что мне это очень помогло, и за это огромная благодарность моей маме. А в детстве, юности мы часто просто не разбираемся с тем, что и где нам пригодится…Мой старший ребенок тоже идет в музыкальную школу. Надо признать, что в Омске у меня был прекрасный педагог Наталья Александровна Каширина – она сейчас живет в Кронштадте. Раз я ее даже встретил: в Кронштадте был фестиваль короткометражных фильмов, на котором была представлена лента с моим участием «Расход» — о двух братьях, которые разошлись по разным сторонам баррикад: к белым и красным. Режиссером ленты и сценаристом стал бывший артист нашего Молодежного Александр Андреев, мы взяли тогда Гран-при в номинации «Лучшая игровая короткометражка». Мы шли по красной дорожке, она меня окликнула. Недолго – но мы пообщались.
Я окончил школу. Мама хотела, чтобы я учился дальше в музыкальном училище. Она, конечно, видела, что на душе у меня все скрипит, и нашла в Омске Лицейский муниципальный театр: маленькая сцена, небольшой зал человек на 80. Старшеклассники играли там взрослые спектакли, получали какую-то минимальную зарплату… При театре была детская студия – для малышей, среднего и старшего звена. Я пришел в среднюю группу. Там преподавал потрясающий человек, народный артист России Валерий Иванович Алексеев из омского драмтеатра. Когда он ушел, на смену ему пришел не менее прекрасный педагог, народный артист России Гончарук Александр Анатольевич – он и начал делать с нами спектакли. Меня это очень увлекло, мы стали выходить на сцену, играли «Аленький цветочек», «Снежную королеву»…
Когда я окончил школу, поступил в Омский государственный университет на режиссуру – не было в тот год набора на актерский факультет. Проучился там два года, и мой друг Ким Дружинин – он сейчас кинорежиссер – сказал, что едет в Петербург в театральную академию. Почему-то Москву мы вообще не рассматривали. Ну, и я поехал с ним. Думаю, мама и папа не особо верили, что я куда-то поступлю. Да и я особо не стремился попасть в академию, уехал за компанию, развеяться. Может быть, поэтому и поступил – не слишком-то и нервничал. Поступали ко всем подряд – в последнюю волну. И прошли ко всем. Я выбрал Семена Яковлевича Спивака.
Так и началась моя творческая жизнь вблизи Молодежного театра на Фонтанке.
Как вас встретил Петербург?
Когда мы приехали, несколько дней подряд светило солнце. Когда начали учиться, вот тут-то и начались дожди, серые вечера… Мне это совершенно не зашло – я человек солнечный. Но потом привык к минорному Петербургу и, наверное, теперь это мой любимый город. Это мой дом, сюда я с радостью всегда возвращаюсь, скучаю по нему…
Получается, вы учились у Семена Яковлевича и, как у него водится, сразу попали в Молодежный?
Нас взяли троих и на следующий год еще десятерых, кто остался. Кто-то ушел в кино, кто-то в другие театры, кто-то ушел из искусства совсем. А кто-то переехал в Москву и с успехом преподает ораторское искусство большим чиновникам. У многих людей зажим перед выступлением: есть люди, которые раскрепощают, готовят к речи на публике, к тому, чтобы уметь донести до аудитории какую-то определенную идею. Это тоже профессия и достаточно высокооплачиваемая.
На сцену Молодежки вы выходили еще студентом?
Мы выходили, когда выпустили «Трех сестер» — на втором или третьем курсе. Человек десять пацанов бегали там солдатиками, потом весь курс вышел в «Дон Кихоте», под конец был спектакль «Забыть Герострата».
Мы окончили обучение, выпустили «Жестокие игры» — это была курсовая работа Дениса Хусниярова, и «Метро» — и начались полноценные выходы на сцену.
«Жестокие игры» Семен Яковлевич поначалу не принял вообще, там были большие сцены, происходящие в Тюмени, Спивак сказал: «Зачем мне эти нефтяные вышки?» Мы со спектаклем ушли на полгода в подполье. Решили, что уберем всю Тюмень и сделаем просто человеческую историю про отцов и детей. Собирались ночами, закрывались в мастерской, питались «Дошираком» и потом показали спектакль. Позвали Спивака, пришла директор нашего театра. Они посмотрели – понравилось, Семен Яковлевич включился вместе с нами в работу, что-то подвинул по темпу, что-то сделал более глубоким и перед выпуском на сцену помог «отшлифовать» все неровности.
Что вы можете сказать о Семене Яковлевиче – педагоге и Семене Яковлевиче – режиссере?
Он сам прекрасно все сказал, когда 1 сентября собрал нас на первом курсе на большой сцене: «Ребята, я не педагог. Я – режиссер. Я буду готовить себе артистов. Не знаю, какие существуют педагогические системы: есть люди, которые будут вас учить, а я буду общаться с вами как со взрослыми артистами. Кто выдержит – молодец».
И так он, собственно, и остался верен своему слову. Он приходил, с грустью и тоской смотрел на все обязательные упражнения: по памяти физических действий, например, по работе с предметом, со словом, терпел первые полгода, а потом сказал: «Давайте уже начинать». Мы взяли пьесу Набокова, потом пошли рассказы Чехова, Зощенко… А со второго курса работали над спектаклями.
В конце третьего курса он привез киносценарий «Метро», и мы самостоятельно начали разминать этот материал, делать этюды – кто что хотел, то и делал (в спектакле использован сюжет, известный по голливудскому фильму: двое подвыпивших парней начинают испытывать терпение попутчиков в вагоне метро безобразными выходками, а пассажиры, в свою очередь, не находят в себе сил или желания объединиться и выступить против обнаглевших хулиганов – авт.).
Многие, конечно, стали пробовать делать главного героя – Джо Ферроне, были очень жесткие показы… Но Семен Яковлевич говорил, что мы не должны ни в коем случае пережестить, иначе сломаем зрителя. Мы должны его расслабить, чтобы зритель вместе с нами прожил эту историю. Если будет слишком жестоко, то он не будет чувствовать, а будет смотреть все «головой», думая, что ну вот, опять чернуха. Зритель все-таки должен был попасть под обаяние этих двух парней. Мы отказались от мысли, что они должны быть последними подонками.
Большое искусство сыграть отрицательного персонажа так, чтобы ему сопереживали. Судя по отзывам, нам это удалось: люди сопереживают Арти и Джо даже больше, чем пассажирам, потому что видят в Джо тонну одиночества. Видят в нем человека, который в силу своих жизненных обстоятельств не умеет по-другому общаться, не умеет по-другому обратить на себя внимание – только издевкой и жестокостью.
Семен Яковлевич отметил, что Джо Ферроне рос на улице, а потому он очень классный психолог: если человек не разбирается в людях, он на улице не выживет. Он знает, у кого какие слабые места и поэтому, когда начинает общаться с кем-то, моментально считывает его слабые стороны, на которые можно надавить.
Вот Арти, как придумал Семен Яковлевич – из хорошей, обеспеченной семьи. Для него это все – некая романтика: красть у прохожих кошельки, бегать по барам до полуночи, напиваться… Как бы все по приколу. И только в самом вагоне он сознает, что они перешли черту, а дальше, возможно — тюрьма. Конец мирной жизни. Для него это тоже крах, он тоже ломается. Заигрался и вдруг понял, что они натворили.
Никто из зрителей не пытался вас остановить?
Мы играем с Юрой Сташиным, и у нас есть договоренность, что пока он сидит со своей клюкой, то поглядывает в зрительный зал, потому что порывы были. Кто-то из зрителей как-то крикнул: «Да сколько можно! Остановитесь!»
Но если кто-то все же выскочит и скажет, что не может уже больше терпеть, это будет наша победа.
Вообще, те, кто привык к Молодежке, знают, что Семен Яковлевич не делает спектакли мрачные, он, наоборот, любит трагикомедии. Он растепляет зрителя настолько, что зритель снимает свою социальную броню, забывая о кредитах, долгах, работе… Режиссер и артисты должны сделать так, чтобы эти шоры здесь были сняты, и человек подключился к происходящему, ему становится легче, проще. Как написал Михаил Чехов – эта фраза меня поразила: «Заставить себя заплакать на сцене – просто, а вот заставить заплакать и засмеяться зрителя в зале – очень сложно». Хочется переключить всю социальщину, с которой мы приходим в театр, на что-то более духовное, более нравственное, более чувственное, чтобы, когда выходишь со спектакля, хотелось бы еще здесь посидеть, поговорить, пообщаться. Таким театром и занимается Семен Яковлевич. «Метро» — спектакль – провокация. На репетициях он был намного жестче, особенно изначально, до того, как пассажиры входят в вагон. Они все заходили с такими проблемами, что было понятно, почему они не могут объединиться, и встать, и сказать: «Хватит!» Каждый из них замыкается в мире своих забот, и ради Бога, не хочет касаться чужих.
У нас было много финалов: был труп, покрытый белой тканью, а на переднем плане полицейские вели скованного Джо. В итоге же финал остался открытым, заставляющим задуматься: лишь шорканье швабры, смывающей кровь, смывающей следы поступков…
А вы задумывались над тем, как бы вы поступили на их месте?
Я в такие ситуации, к счастью, не попадал. Но Ваня Мартынов, который играл изначально Арти, ехал в электричке, там трое или четверо пацанов стали приставать к кому-то, и он попытался их остановить. Его так избили, что он попал в больницу. И никто не встал, никто не вмешался.
Про себя – не знаю, особенно сейчас, когда появились дети. Ну, и моя профессия состоит из моей души и моего тела. Если я где-то осмелюсь, и меня вот так изобьют, то я просто выпаду из нее надолго. То есть, это та самая социальщина, которая меня держит, которая может меня остановить.
У нас, кстати, были специальные показы для центра трудных подростков с последующим обсуждением. Многие сходились во мнении, что виноваты те, кто не встал. Ну, а как встать – если быть честным с собой? Вы уже увидели нож у этих людей. Наверняка, есть такие, которые встанут, но их единицы. А будут ли они правы: подставят ли только себя или в разнос пойдут все пассажиры? Вот вопрос…
За роль Люсьена в спектакле «Нас обвенчает прилив» вы были номинированы на «Золотой софит». Люсьен – очень неоднозначен, кто он: лузер? Циник? И это его существование — способ уйти от реальности?
Люсьен — человек, который купается в собственном страдании, и этим и живет. Он – бывший романтик, а из них получаются самые циничные люди. Они встречаются с какой-то болью, терпят крах и не могут этого пережить. Люсьен не шагнул дальше, не смог простить свою жену, которая ушла два года тому назад, не смог простить себя за то, что не удержал – и стал женоненавистником в каком-то смысле, а точнее – любвиненавистником. Обвинил во всем бога, который не дает нам оставаться счастливыми. Люсьен вступает в полемику с чужим счастьем, но мне кажется, что в финале из-за смерти сестры он все-таки понимает, что есть и другой выход.
Ануй создал его как некоего рассказчика в том числе: мы многое повырезали. В финале первого акта Люсьен подробно рассказывает ждущему Жанетту Фредерику весь дальнейший спектакль: «Вы сейчас убежите, вам будет хорошо, потом станете ненавидеть себя, ненавидеть друг друга. Это не любовь, это страсть, и это две разные вещи». Просыпался отец, который проспал абсолютно все! И спрашивал: «Ну, когда конец?» На что Люсьен отвечал: «Конец уже начался». И дальше мы переходили во второй акт.
Ануй – разговорчивый драматург, он очень любит уходить в философию, и так превращает пьесу в литературу, в которой мало действия. А театр – это действие. Если на сцене только говорят о высоких материях, то зритель какое-то время слушает, а потом начинает дремать.
Была сложная работа: Семен Яковлевич и режиссер-постановщик Мария Геннадьевна Мирош вместе с нами придумывали, за чем зритель будет следить, что происходит дальше. Что внутри – это понятно, мы все живые люди, тот же Люсьен – он как мозаика и совершенно по-разному себя может проявлять.
Юмор надо было найти – в пьесе его маловато. Есть у нас такой термин – раздраматизация: нам нужно было сделать это не так мрачно и глубоко, а глубоко и легко, чтобы было понятно, что это за история.
А мне – мне повезло: мне даются именно такие роли, которые в каждый момент жизни очень нужны. Джо Ферроне пришел в момент, когда я был депрессивен и мрачен, так же пришел и Люсьен. Для меня это некое спасение. По мне, актерство – в чем-то сродни исповеди, происходящей со сцены.
А исповедоваться перед большим количеством людей разве не сложно?
Кому-то это дано, кому-то нет. Есть артисты, которые просто придумывают персонаж с нуля, вплоть до прически, цвета глаз, манеры говорить. Есть такой вариант, когда человеку скучно наедине с самим собой, и он начинает что-то придумывать. Как сказал один великий режиссер и педагог: «Есть два вида работы над персонажем: либо идти к нему, либо тянуть персонажа к себе, главное – идти». А куда: к образу или тянуть его к себе – это дело третье, главное, чтобы зритель поверил тебе и доверился. <br>
Зритель не дурак, он чувствует любое вранье. Тем более, что театр – не кино, это то, что происходит ежесекундно. Доверие либо зародилось между нами, либо нет.
Люсьен будет счастлив на Берегу слоновой кости? Или это тоже фантазия и бегство от реальности?
Это в какой-то мере бегство – от прежней жизни, в которой он замкнут как в тюрьме. Он хочет сменить полностью все: чтобы ни одного знакомого лица рядом не было, чтобы были другие люди, другие обычаи. Он хочет жизнь перевернуть, отрезать от себя все, что напоминает ему о жене, о его страданиях.
Он бежит – как и все мы. Случилась у нас проблема — мы должны сменить обстановку вокруг себя и посмотреть на мир другими глазами. Люсьен бежит, чтобы спасти себя – как каждый в этой пьесе желает спасти себя тем или иным способом. В этом она мрачна и жестока, потому что мы не обращаем внимания на то, что делаем больно другому человеку, пытаясь сделать приятно себе.
У вас в репертуаре театра и в кино есть костюмные роли. Легко вживаетесь в исторические интерьеры и обживаете костюмы?
Если говорить о кино – большая редкость, когда есть время подумать о своем персонаже, да еще и обсудить с режиссером, который видит всю картину в целом. Тебя утвердили, ты приезжаешь на площадку, а времени поговорить с режиссером нет. Есть какой-то легкий сговор. Начинается съемка, выруливаешь дальше сам. Но бывает, что созваниваемся за недели до съемок, встречаемся с режиссером, полностью, подробно обсуждаем ключевые моменты.
Если это историческое кино, то всегда присутствует или реконструктор или историк, который подскажет, как это было, как костюмы надевались, как носились. Чаще всего, это все же реконструкторы – они очень дотошные и в хорошем смысле сумасшедшие.
Многое ты должен докапывать сам: как и что говорить, что можно и что нельзя. Мы вот смотрели «Войну и мир» — там снимались большие артисты, которые не могли позволить себе неправды.
Ну, и если ты читал того же Толстого или Достоевского, то все равно понимаешь тот быт.
В театральных академиях учат перескакивать на сто-двести лет назад, разбираться в персонаже, в событиях, в ситуации – все должно быть правдой, и это прекрасный опыт, особенно если все дотошно сделано. Фехтованию учат в академии, а вот умению ездить на лошади надо учиться самому.
Я научился – переборов панику: это ж здоровенные животные, и кто знает, что у них там в голове! А панику лошадь ни в коем случае не должна почувствовать. Еще повезет, если конь один и тот же…
Как получилось, что вы стали режиссером в спектакле «Звериные истории»?
Семен Яковлевич принес пьесу, прочитал труппе, раздал всем бумажки и сказал: «Напишите три роли, которые вы хотели бы сыграть». Распределение ролей случилось как раз на этой основе. История состоит из 11 маленьких пьес. Семен Яковлевич – чтобы не перепрыгивать из одной репетиции в другую – раздал трем-четырем людям разные отрывки. Не было у меня потуг стать режиссером, не знаю, почему я попал в этот список. Возможно, он видел, как я мыслю. Ну, и учились мы все же на актерско-режиссерском. Мне попались «Лемминги», «Сурок» и «Коровы». У автора пьесы в самом начале было написано: «Запрещено одеваться в животных и играть животных». Нужно было как-то вытаскивать архетипы людей. Почему на сцене висит указатель «Скотобойня»? Потому что персонажи не понимают, что пришли не на вечеринку, а на заклание. В этом был драматизм: зрители-то видели, куда их привезли, а персонажи были уверены, что там происходит дискотека для тех, кому за… девчонки не понимают, что через пять минут их уже не будет.
В общем-то, это тоже в своем роде спектакль – провокация. Вот лемминги — существует такая теория, что у них есть лемминговский исход, такое массовое самоубийство: они бегут, прыгают с обрыва в воду и умирают сотнями. На самом деле, оказалось, что это неправда. Во время миграций лемминги иногда теряют ориентацию, а их много, и те, кто позади, не успевают остановиться и сбрасывают тех, кто впереди. Идея прикольная — они идут на собственную смерть, и только один задается вопросом: «А куда мы идем, ребята? Что происходит?» — «Да ничего! Главное – вместе!» — ему в ответ.
Или попугаи… Наш артист Петр Журавлев сказал как-то, что это история о попугае, который не знал, что он из рода неразлучников. Он сидит в клетке со своей супругой и ненавидит ее за то, что она повторяет все, что он говорит. Он не может понять, почему она не говорит что-нибудь свое. Это история о супружеской паре, в которой жена осточертела мужу. А когда что-то случается, он понимает, что это его самая большая в жизни любовь, но вернуть уже ничего нельзя.
Артист работает на переднем крае поля битвы за человеческую душу: мы не видим работы звуковиков, осветителей, костюмеров и даже режиссера, а вот между вами и нами ничего нет. Как вы боретесь с трудным залом?
Бывает такой зал, но тут как раз работает режиссура. Нам повезло: наш режиссер и художественный руководитель – очень тонко чувствующий и очень ироничный человек. Он разработал для себя определенную методику, систему: быть всегда в средней степени заинтересованности. Нам нельзя ни в коем случае задаться целью удивить, поразить, шокировать зрителя. Зритель должен прийти к этому сам. Мы занимаемся только тем, что счищаем с него броню. Поэтому наши спектакли должны быть ироничными, легкими, но и до безумия глубокими и знакомыми. Поэтому и тема должна быть в спектакле большая, общечеловеческая, которая понятна каждому, каждого будет цеплять. Она должна выходить в некую притчу всегда.
На репетиции так все и выстраивается: даже если артист пришел в плохом состоянии. Ты не можешь изображать счастливого человека, если сам несчастлив в этот миг, никто тебе не поверит, ты будешь играть в плохом смысле слова. Поэтому есть определенные застолбленные моменты, выстроенные режиссерски до взмаха ресниц: где должна быть какая пауза, где ты должен стоять –– и это работает режиссура. Труд всех цехов очень даже заметен, просто вы не отдаете себе отчета, все работает на общую тему спектакля, все сочетается между собой. Семен Яковлевич всегда прислушивается к артистам: что называется, мы «копаем тоннель с двух сторон» — не может же режиссер все время всех тянуть за собой. Как говорит Спивак, «я не могу постоянно подкидывать угля вам в топку, вы должны сами приходить разгоряченные, находиться на температуре кипения».
А есть еще такое понятие – психологический слалом: когда ты из состояния в состояние переходишь на огромной скорости. Это безумно сложно, но так мы репетируем – и текст выходит из тебя сам, ты начинаешь разбираться в своих эмоциях, в своем состоянии и манипулировать своим состоянием, как угодно. Смеешься, а через секунду начинаешь рыдать: появляется глубина и парадокс, и это моментально цепляет зрителя.
Молодежка считается авторским театром Спивака, как МДТ – Додина, например. В чем его изюминка?
Кто-то занимается эмоциями, кто-то телом персонажей, кто-то работает на художественных образах, идет от визуала. Спивак когда-то принял решение, что будет заниматься душой, и делает это до сих пор. Он занимается человеком, а не образом. Он не задается вопросом: «Как бы мне показать, к примеру, Мольера сквозь призму костюмов или декораций, света или музыки?» Он задается вопросом: «Как сделать его живым?» Мольер – художественный руководитель театра и от него зависят и костюмы, и танцы, и звук – да все! Поэтому он – везде. Он живет тем, что постоянно двигает театр вперед. Как это делает и Семен Яковлевич.