СЕМЕН СПИВАК: «МЕНЯ ЛИШИЛИ РОДНОГО ДОМА»

Предчувствие войны — Вы как-то процитировали Питера Брука: «Законам театра человека можно выучить за один день, а законам жизни учимся всю жизнь». Какой самый главный жизненный закон для вас? — Они все описаны в Библии. Конечно, все их соблюсти невозможно, но знать необходимо. У нас есть спектакль «Последнее китайское предупреждение», и один из персонажей произносит страшные слова: «Давайте вместо любви оставим привязанность». Мне становится реально страшно, потому что сейчас очень большое количество людей перестали чувствовать… Многим кажется, если ты чувствуешь, ты становишься слабым, уязвимым, а вот если ты думаешь — ты силен. Наверное, поэтому среди нас так много «роботов». Но один из самых важных законов — жить своим умом, не поддаваться массе. — Вы не интересуетесь политикой? — Моя территория — нравственность. Я не хочу думать о политике. Я же ничего не могу изменить. Я, например, не могу даже поехать к себе на родину — на Украину, потому что моя фамилия в санкциях из-за письма, которое я подписал, как и многие деятели культуры. На самом деле какое-то плохое предчувствие у меня было задолго до начала войны на Украине. В 2008 году я понял: что-то не то. Когда болела мама, я ехал на поезде из Петербурга во Львов, и почему-то украинский пограничник долго смотрел, что у меня в чемодане, а потом взял и очень безапелляционно поставил штамп на первую страницу российского паспорта. То есть фактически он испортил мне паспорт. Правда, о том, что у меня испорчен паспорт, я узнал спустя три года, когда в паспортном столе мне сказали, что мой документ недействителен... Поэтому я думаю, что конфликт зрел давно. — И сейчас вы не можете поехать на свою родину? — Не могу. Черновцы — потрясающе красивый город! Он раньше входил в состав Австро-Венгрии… Я возил наш театр туда на гастроли. Актеры обомлели, когда вошли в местный театр — это маленькая копия Венского оперного... Мои родители уже умерли, но я даже не могу поехать в свой родной дом. У меня на той квартире остались все детские фотографии, снимки родителей, моих друзей… — А дочка может поехать? — Может. Но как ее там встретят? Мой земляк — певец Василий Герелло, который жил на соседней улице, — сказал, что его предупредили, чтобы он ни в коем случае туда не ехал … У артистки нашего театра Дарьи Юргенс этим летом умерла мать, народная артистка Украины, и Дашу не пустили на похороны… Самый дорогой товар — дух — Вы как-то сказали, что Молодежный театр — женский… — Да, я считаю, что у нас женский театр. И если говорить в целом, то основа земной жизни — это женщины. И репетировать мне легче с ними. — Почему? — Они работоспособней мужчин. Глубже понимают. Лучше совмещают чувства и разум. Я часто встречался в работе с женщинами, которые не понимают, что им дано больше энергии, чем мужчинам. И драма в этом случае неизбежна. Мужчина должен справиться с тем переживанием, что женщина мощнее, спокойнее, разумнее, и тогда он перестанет чувствовать себя на вторых ролях. А некоторые мужчины поступают неразумно — начинают бороться за право первенства. Думаю, это проигрышный вариант — на него уходит огромное количество энергии, и в результате отношения между мужчиной и женщиной дают трещину. — Может, проблема в мужчинах? — Наверное, проблема в том, что русский мужчина находится в очень трудной моральной ситуации, которая сложилась вокруг него. Ну как может мужчина чувствовать себя мужчиной, получая зарплату 20 тысяч рублей? Наверное, русские мужчины и пьют так много от этой безысходности. У них нет перспективы! Определены некие рамки, которые очень негативно психологически воздействуют… Если у нас народный артист получает 38 тысяч, что ему играть Гамлета и параллельно работать аниматором в мороженице на детском празднике? У мужчин «опущена грива» не потому, что они слабаки, а потому, что они поставлены в такие жизненные условия... Все время говорят, что надо поднять зарплату учителям и врачам. А почему ничего не говорят про артистов? У нас из театра ушла одна актриса, и теперь она ходит по Петродворцу в старинном костюме и фотографируется — и при этом зарабатывает в десять раз больше, чем ее бывшие коллеги. Ведь работать сегодня в театре — это значит сделать очень серьезный выбор. Миллионы чиновников считают: если ты здоров и живешь плохо, значит, виноват в этом только ты сам. А великие поэты? А Ван Гог, который не продал ни одной картины, и если бы его брат не кормил его, он бы умер с голоду. А сейчас его этюд стоит миллионы долларов. Я смотрю с грустью на мировые верхи — им кажется, что все дело в политике, но это большая ошибка… Они не очень понимают, зачем вообще нужны люди искусства. Ведь можно и без нас. Во всем мире урезают финансирование культуры. В некоторых странах вообще остались четыре национальных театра. Все остальные играют по подвалам. — Почему так происходит? — Потому что, когда фирмы производят компьютеры, они видны, а в театре мы производим невидимый, но самый дорогой товар — дух. На земле всегда ценилось то, что можно потрогать. Но я считаю, что невидимое намного значительнее. Театр — прививка света — Как вы относитесь к многочисленным антрепризам, театральным проектам? — Крайне отрицательно! Я терпеть не могу слово «проект». Вообще в словах таится огромный смысл. Если мы начинаем работать не над спектаклем, а над проектом, то эта сухость слова не может не отразиться в работе. Понятно, что сейчас все хотят заработать деньги. А для этого надо включать мозги. Включается мозг — выключаются чувства. Сейчас же еще одна проблема — так называемый «новый театр». Теми, кто пытается его создать, движет желание удивить, обратить на себя внимание. Один на тысячу экспериментаторов действительно делает интересный эксперимент. Но, как правило, зрителя хотят загрузить, хотят, чтобы он ушел из театра оглушенный… «Ты думал это плохо? Нет! Будет еще хуже!» — вот что часто слышат наши люди и с экранов телевизора, и со сцены. Так мы все проиграем! Запад уже переболел этим — у них маятник идет в обратную сторону — им хочется человечности, доброты, глубины. Все экспериментаторы работают у них на малых площадках. У нас же эти эксперименты часто ставят на главных театральных сценах. Я уверен: в наше тяжелое время нужно помогать жить человеку, а не говорить, что все будет плохо, ужасно. Я верю в конец света. Это не то, что разверзнутся небеса, и появится Бог на огненной колеснице. Нет! Просто мы станем более холодными, равнодушными: я — к вам, вы — ко мне, врач — к пациенту, учитель — к ученикам, ученики — к родителям, родители — к детям и т. д. Вот так постепенно все охладеет и заморозится. Это цепочка. Ведь в нашей жизни все связано. — На ваш взгляд, как-то можно прервать эту цепочку? — Есть художники, которые занимаются светом. — То есть вы считаете, что искусство может изменить человека? — По людям, которые выходят из нашего театра, я верю, что это так. У нас много постоянных зрителей, которые на каждом нашем спектакле получают прививку света. — Знаю, что вы не любите школьные культпоходы… — Да, я ненавижу, когда в театр приходят целыми классами. Я даже закрыл спектакль «Гроза» из-за того, что учителя вместо того, чтобы разбирать это произведение на уроках литературы, приводили к нам на спектакль учеников. — А вы могли бы специально для подростков, которые сидят за компьютерами, сформулировать, для чего нужно ходить в театр? — Могу. Театр — это одно из последних искусств, в котором между зрителем и артистом нет техники. В цивилизации есть как положительные черты, так и огромная разрушительная сила — люди стали меньше общаться, постепенно становятся роботами, похожими друг на друга. Сейчас я набираю курс в Театральной академии. И к моему ужасу понимаю, что идет огромное количество одинаковых девушек, стирается индивидуальность. И парни все одинаково одеты, одинаково себя ведут. А для артиста индивидуальность — главное. — Свой театр вы можете назвать модным? — Конечно! Многие полагают, что мы занимаемся классическим театром. Но это не так. Мы занимаемся современным театром. Да, ставим много классических произведений, но только потому, что именно в классике есть вечные проблемы. Проблема измены, одиночества была и в ХV веке. Я думаю, что я тоже одинокий человек, несмотря на то, что часто нахожусь на людях. У меня тоже есть вакуум в общении. Я очень много репетирую. А друзей моих я уже потерял — один погиб в Америке, второй решил сделать операцию на венах и тоже умер. Но мне не скучно с самим собой. Наверное, труднее моей жене, потому что я все время на работе... — Вы рассказывали, что детство провели в доме, который находился недалеко от кладбища… Это как-то изменило ваше отношение к смерти? — Да. Когда каждые десять минут мимо дома проходит траурная процессия с оркестром, уже привыкаешь к этому, и впоследствии никакой реакции это не вызывает. — Но разве к смерти можно привыкнуть? — Человек, в отличие от животного, знает, что умрет. И при этом он любит, рожает детей, ходит на работу, встречает детей после школы, строит дом, зная, что это может кончиться. Мне кажется, что это очень духовная история! И, конечно, смерть — это, наверное, одно из самых сильных испытаний, и люди с ним справляются. Я помню, когда у меня умерла мама, когда я увидел ее в гробу, у меня какие-то страхи ушли навсегда. А через год мне уже стало как-то светло. Человек на самом деле не так слаб. Он может очень многое. Только надо об этом ему говорить. А некоторые, наоборот, подавляют: «Ты ничего не сделаешь, ничего не добьешься!» Петербург дает чувство свободы — Вы разговариваете с дочерью о жизни? — Мы не так часто разговариваем вне театра. Она живет отдельно. И больше советуется с мамой. — Не обидно? — Нет. Значит, когда я еще не понимал жизни, делал какие-то ошибки. Правда, мои ошибки заключались в том, что я с утра до ночи ставил спектакли. Хотя, конечно, мужчина должен видеть, как растет его ребенок. И ребенок должен видеть, что папа видит, как он растет... — Вы около десяти лет совмещали руководство Молодежным театром на Фонтанке с работой в качестве главного режиссера Московского театра им. К. С. Станиславского. Насколько этот период был сложным для вас? — Я так радовался, когда окончательно вернулся в Петербург. Это ни с чем не сравнимое чувство свободы! Я жил в Москве, в гостинице, окна которой выходили на Тверскую улицу, и иногда в три-четыре часа ночи подойдешь к окну — и видишь пробки! Непонятно, что гонит этих людей! Не может же человек все время куда-то бежать… Нужно же остановиться, подумать о жизни, наконец, ощутить прелесть момента: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»…