НЕ БУДЕШЬ КРУТИТЬ ПЕДАЛИ – УПАДЕШЬ

- В мае этого года мы отмечали 75 лет со дня рождения Иосифа Бродского, отмечали не так, как он того заслуживает… И, если бы не эта дата, то, наверное, еще бы долго не вспомнили… Вы имели к его творчеству непосредственное отношение, снимались в документальном фильме о нем и, скорее всего, были в той квартире, где он жил и превращенной сейчас в музей. - Собственно, музея еще нет. Есть стены с лепниной, скрипучий паркет, дровяная плита, арка, балкон, и атмосфера, в которой жил Иосиф Бродский с родителями. Одним словом, «лучшие квадратные метры жизни». Все экспонаты – старый телефон, велосипед, ванна с фотографиями, другие предметы быта – условны. Это только заявка на перспективу, которая реальна, потому что из американского дома Бродского пришел его архив, пока хранящийся в Музее Ахматовой. Предстоит серьезный ремонт, решение вопроса с соседкой, которая не хочет выезжать и имеет на это полное моральное право, так как и у нее есть своя семейная история, связанная с этой квартирой. Но принципиально важен тот общественный резонанс, который вызвала презентация музея и который выразился в бесконечной очереди длиной в несколько кварталов из желающих посетить квартиру Бродского. - А вот, как, по-вашему, поскольку творчество Бродского изучили досконально, почему живя в Нью-Йорке, он ни одного произведения не посвятил Америке? - Наверное, американская поэтическая муза там его не посещала, ведь сочинение стихов, как и любое творчество, связано с особым настроем души. По спецзаказу – не выйдет. - Второй вопрос, который мучит меня, и, может быть, вы на него ответите, как артист, умеющий проникать в психологию человека. Почему после вынужденной эмиграции, Бродский спустя годы, когда ему уже ничего не угрожало, ни разу не приехал в родной город? - Для меня это тоже загадка. Неужели такая обида была? Вряд ли, ведь он был человеком мира, чувствовавшим себя таковым и в Ленинграде. В то же время он говорил, что по своей природе -индивидуалист. И потом, обида могла быть на власть, а не на общество, простых людей. Может быть, он боялся, например, воспоминаний, которые «нахлынут горлом и убьют», я сколько ни читал о нем, ответа на этот вопрос так и не нашел. При этом Бродский держал «руку на пульсе», общался с русскими поэтами, приезжавшими и в Америку, и в любимую Венецию. Как хорошо он написал на смерть Довлатова, признавался в любви Уфлянду, Рейну, Кушнеру. Каждое стихотворение он сочинял, как последнее в своей жизни, апеллируя к вечности. - Ну, а поскольку в театральном институте, вас тоже учили, что каждый спектакль надо играть, как последний в своей жизни, вы можете назвать артистов, которые сегодня играют «на разрыв аорты»? -Конечно, они есть, но их мало, потому что многие таланты не востребованы режиссурой. «Тратиться» на сцене – это не просто бегать, орать и нервничать. Это честно прожить то, что ты понял, прочувствовал, открыл в своем персонаже. Мой мастер Мар Сулимов учил: главное, это подробный разбор авторского материала, вживание в пьесу, в героя, подчинение каждого слова тому, про что ставится спектакль. Современный же режиссер-«новатор» либо, оттолкнувшись от автора, как правило ногой, улетает в абстрактный мир своих фантазий и образов, ничего общего с жизнью пьесы не имеющих, либо, опираясь на актерские этюды, строит на сцене коллаж из картинок без связи, процесса и, как результат, без смысла. Получается этакое «неглиже с отвагой», прикрытое именами классиков, как фиговым листком. Такое пренебрежение к автору губительно для режиссуры. Драматический театр в любом жанре, в любом стиле без психологии не мыслим. В этом его уникальность и отличие от других видов сценического искусства. Поведение, чувства, жизнь персонажей рождаются здесь и сейчас. Ну, как можно тексты Чехова, Шекспира, Тургенева пробалтывать, не дорожить таким богатством? Если с уважением и пристальным вниманием отнестись к хорошему автору, он сам выведет на злободневные темы. Классик всегда современен, ибо он говорит о вечном. Важно дать публике самой это обнаружить, а не одевать персонажей в джинсы, давая им в руки гаджеты. Нельзя «ломать хребет» классику, ставя себя, а не его. Если режиссер озабочен только постановочными эффектами и кунштюками, то артист превращается в марионетку, а спектакль – в набор картинок. Я не против синтетического артиста. Если ты умеешь петь, танцевать и одновременно жонглировать - здорово, но все это должно быть подчинено живому, действующему персонажу, в котором зритель узнает себя, свои проблемы. Почему я люблю наш Молодежный театр? Потому что мы еще пытаемся оставаться в рамках традиционного, «человековедческого» театра. Очень часто зрители о нашем спектакле «Семья Сориано» по пьесе «Филумена Мартурано» отзываются: «Это же про меня!»А одна моя знакомая сказала: «Я не поведу мужа на этот спектакль, так как он узнает в поступках Филумены все мои штучки, которые я использую, чтобы добиться своего». А формальный, «ассоциативный», нео-пост-модернисткий театр занят не сутью человека, а эпатированием публики. Пусть будет и такой театр. Но, господа новые режиссеры, имейте смелость и честность не именовать его «драматическим» театром и придумайте этому новому виду сценического искусства соответствующее название. - Значит, образное литературное слово исчезает из театра и кино и заменяется какой-то невнятной «жвачкой»? - Вы попадаете в ту болевую точку, которая тревожит меня уже много лет. Поэтому я и вошел в Совет по культуре речи при Губернаторе Санкт-Петербурга. Помню, как ополчились на меня некоторые критики еще до того, как в масштабе всей России вышел закон о запрете «нецензурщины». На одном из заседаний я поднял вопрос об использовании мата в кино и театре. В сериалах и фильмах ненормативную лексику можно как-то «запипиковать», но как ее нивелировать в спектаклях? На что мне ответили: это «художественная необходимость» и «жизненная правда». Но почему-то классики - Горький, Лесков - или наши «деревенщики» - Абрамов, Распутин - уберегли своих героев из «дна», из «простых» от сквернословия, не теряя в жизненности и достоверности. Искусство не есть прямое отражение жизни. Это некое художественное высказывание, и если тебе для высказывания нужен мат – такой ты и есть художник. А русский язык достаточно богат, ярок и сочен для того, чтобы дать возможность выразиться остро, горячо, крепко, а если надо, и грубо. Без этих пресловутых производных от грязных и пошлых четырех (всего-то!) корней. Надо спасать русский язык, так как он превращается в некую солянку из сленга, жаргона, мата и «фени». Выйдите на улицу и послушайте, как и стар и млад изъясняются, не стесняясь в выражениях. Пусть хоть где-то в социуме останутся островочки, свободные от словесной скверны. А ведь такая деградация языка – показатель падения культуры в обществе, где люди уже не читают книг, забывают «волшебные слова», «тыкают» друг другу, мужчины в помещении не снимают кепок и т.д. и т.п. Караул! А раньше-то, раньше!.. У меня есть три моноспектакля о Пушкине, и не могу не процитировать Жуковского: «Пушкин пропал для России в ту минуту, когда его созревание совершалось; пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, буйною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предается более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей, как и первая, может быть, не столь порывистой, но более творческой». А ведь они так и мыслили. Сравните с нашей клиповой речью, перебиваемой «так сказать», «как бы» и множеством других сорняков. А, значит, сравните с нашим образом мышления, а, значит, с мировоззрением. Я как-то подсчитал, что слово «прикольно» заменяет около ста слов, а однокоренные ему – около пятисот, а с частицей «не» - вообще четверть алфавита. Скоро докатимся до Эллочки-Людоедки, которой, кстати, уже памятники ставят, например, в Харькове. В борьбе с этим все средства хороши. Общероссийский диктант – прекрасно. Стенды по городу, передачи на радио и телевидении о чистоте языка – замечательно. Может, попытаться возродить поэтические вечера, которые были так популярны в 60-70-е годы прошлого столетия? - Сейчас в театре возник модный стиль вербатим, когда с диктофоном выходят на улицу, записывают там тексты будущих героев спектаклей и это теперь тоже считается литературой. Как вы к этому относитесь? - Вряд ли обыденную уличную речь можно назвать литературой. Я «за» этот метод, но в рамках театрального обучения. Недавно смотрел мастер - класс Константина Райкина и его учеников, и там в стиле вербатим были сделаны упражнения. Через подробное, довольно близкое общение ребята пытались освоить образ мышления, способ выражения мыслей и логику поведения людей с улицы. Это было очень интересно. - Но ведь вербатим не имеет никакого отношения к художественному творчеству, это скорее документ. - Да, вы правы. Для литературы и искусства, по-моему, важно не документальное отражение жизни, а образ, некое преломление действительности, ее «сгусток». Но как ступень в освоении метода, приближения моего «я» к нарисованному воображением художественному образу, о чем писал великий актер Михаил Чехов, это упражнение очень ценно. - Вы часто смотрите спектакли других театров? - Да, каждый свободный вечер. Это крайне интересно и полезно для меня. Даже если спектакль плох, есть чему поучиться: как не надо делать и как сделал бы сам. Могу и хочу сказать: театр «про человеков» еще не умер. Кроме нашего Молодежного театра, Мастерская Григория Козлова идет тем же путем. В Русской антрепризе имени Андрея Миронова множество «живых» спектаклей. Да и в каждом театре можно найти постановки, где озабочены не внешними эффектами, а сутью происходящего с людьми. В Молодежном театре мне нравится то, что о серьезных вещах говорится легко, без надрыва и пафоса, не перегружая зрителя, не прикладывая его «фейсом об тейбл» нашей безысходности. Даже в самых «растрагедиях» мы ищем тепло, свет, воздух и юмор. Так же, как в самых легких комедиях – серьезную тему. Только качаясь на качелях от светлого к темному, можно «выкачать из глубины» смысл. У нас идут «Дни Турбиных». Это драма, но сколько в спектакле юмора… - Но актеру надо быть внутренне пластичным, как вы, иначе он не сможет мгновенно переходить из одного состояния в другое. - Вот Спивак нас этому и учит. Например, у него есть секретик: понятие «среднего режима», из которого легко перейти, если надо, и в агрессию, и в депрессию, и в легкомыслие, и в серьез. У него много секретиков. - Но почему тогда спектакли Спивака не являются форматом для «Золотой маски»? - Это для меня загадка. Почему критика обходит нас в выдвижении на национальную премию, это надо спросить у них. Может быть, вы разъясните? - Молодежный театр на Фонтанке следует курсом доброго искусства, он никого не эпатирует, не насилует, не вводит зрителей в штопор модными постановочными новациями, и потому не интересен тем, кто проповедует западные образцы постмодернизма. Вот и весь секрет. Тем не менее, лично вы не раз были номинированы на Высшую театральную премию Петербурга «Золотой софит» и даже получали ее. - Значит, живой театр еще кого-то интересует. Но общая тенденция противоположна и удручающа. Театр превращается в шоу, инсталляцию, перформанс, видеосалон, литмонтаж у микрофона, хэппенинг, парад аттракционов и т.д. и т.п. Он развивается не по вертикали, то есть ввысь и вглубь, а по горизонтали, то есть нашпиговывается чем угодно. Не выдержит – лопнет. А с ним умрет конкретность, смысл и суть драмтеатра. Ужас в том, что, поощряя такой всеядный и размытый театр, давая ему премии и гранды, критики дезориентируют молодых актеров и режиссеров. Вот, мол, образец для подражания. А те, видя это, вопрошают: «Так это и есть театр? Так мы запросто!» Уже сбрасывали покрышки с колосников, разбивали рояль об сцену. Что еще сбросим или кого? Так дойдем до петард под креслами зрителей. Хотя и это уже было в истории театра. Вот и изгоняется с русской сцены традиционный, психологический, реалистический и, по-моему, истинно драматический театр. Мы подарили миру великую традицию «живого» театра, а теперь рубим сук, на котором сидим. Более того, рубим свои корни. Бедные мамы и папы! Куда повести чадо? Где увидеть воплощение на сцене классики без извращения последней? Трактовать проще, чем постигать, вживаться, воплощаться. Три копейки стоит сделать из Соленого – мелкого беса для оправдания текста: «Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы». А вот замотивировать эти слова в устах нормального, реального человека, а не карикатуры, намного сложнее, но дорогого стоит. Когда Пимен в «Борисе Годунове», будучи в нетрезвом состоянии, накалывает свое «Последнее сказание» в виде тату на спине бритоголового парня, я с ума схожу. И это современное понимание классики? Дешевый эпатаж, не более! Не надо себя ругать за то, что как зритель ты ничего на таких спектаклях не понимаешь. Во-первых, в театре нужно чувствовать, а не разгадывать шарады: что значит лед, камни, огонь, нити и прочие знаки Но как бы ни плавились и ни дымились мозги, душа остается холодной и ленивой. А именно она «обязана трудиться». Во-вторых, спектакли должны быть понятны всем, как фильмы Чаплина. Условно: первый план – для новичка, второй – для искушенного зрителя, третий – для профессора философии. И, в-третьих, у нашей публики не принято, сидя в зрительном зале, негативно откликаться на спектакль. Поощрить увиденное на сцене и понравившееся можно аплодисментами, криками «Браво!», цветами. А если не понял, не почувствовал, не принял – просто интеллигентно уйти? И тем самым молчаливо согласиться с тем суррогатом, который нам подсовывают «новаторы русской сцены». Подобные новации мы будет кушать еще лет двадцать-тридцать, пока не рухнет психологический театр окончательно. Вы говорите о западных образцах и стандартах? Они меняются. Ведь Европа, наевшись этой патоки и сухой соломы условного театра, возвращается к театру реалистическому. Я видел в Берлине спектакль Остермайера «Гедда Габлер», наблюдал за зрителями, которые боялись дышать, потому что не хотели ничего пропустить. Они с удовольствием считывали подтексты и вторые планы, жили с героями их жизнью и узнавали в них себя. И это в одном из самых авангардных театров мира – театре «Шаубюне»! «Живые, живите живо живой жизнью», - подшучивали мы над нашим мастером, который учил нас не «зрелище» выстраивать на сцене, а выращивать там «живую жизнь». И только теперь понимаем, как он был прав, ведь именно за этим ходит в драматический театр зритель. И нас, актеров, это обязывает быть всегда «живыми», разными, неожиданными, даже в спектаклях одного названия. И я пытаюсь каждый раз немножко импровизировать, насколько позволяют правила игры, и в каждой следующей роли не повторять себя предыдущего. Чтобы не заштамповаться, надо разгонять кровь. Не будешь крутить педали – упадешь.