«КТО-ТО ДОЛЖЕН НЕСТИ НАДЕЖДУ» — Валерий КУХАРЕШИН

– Валерий Александрович, вы сознательно выбрали этот театр? – Нет, всё произошло случайно. Признаюсь, после института я не думал о каком-то конкретном театре. Мне просто хотелось играть и чтобы было интересно. И вот, как-то идя по Литейному, я встретил режиссёра Мишу Мамилова, который шёл в баню, у него из рыжего портфеля торчал веник. Мы разгово- рились, и он мне сказал, что работает в театре у Малыщицкого, о котором я уже слышал, но спектакли которого не видел. Миша предложил мне встретиться с Михаилом Афанасьевичем и поговорить. После этого разговора я остался в театре, как выяснилось, на многие годы. Кроме замечательных спектаклей, которые шли на сцене Молодёжного, у нас происходили встречи с интересными людьми – на репетициях были Фазиль Искандер, Чингиз Айтматов, Александр Городницкий. Особенно вспоминаю Юрия Михайловича Лотмана, замечательного учёного и литературоведа. Когда мы репетировали «Сто братьев Бестужевых», он нам очень много рассказывал о декабристах. Благодаря ему они стали для нас не хрестоматийными героями, а живыми людьми, которые пили жжёнку, ухаживали за дамами, дрались на дуэлях и, если надо, готовы были отдать жизнь за то, во что верили. – «Сто братьев Бестужевых» – легендарный спектакль, на него было невозможно достать билеты… А ведь для этого Малыщицкому не надо было эпатировать публику, как это любят делать современные режиссёры. – Малыщицкому не нужен был эпатаж, то, что он хотел сказать, так волновало его лично, а также актёров, которые играли в его спектаклях, что они вызывали у зрителей эмоциональный ожог. В театре нужно заниматься творчеством, а не «играми». Я вовсе не консерватор и сам люблю в моей профессии риск. Однажды смотрел спектакль финского театра, в котором актёры были обнажены, и меня это нисколько не шокировало. Напротив, их немолодые, не «модельные» тела вызывали ассоциации с уходящим временем. Нагота на сцене была оправдана, она несла глубокий смысл. А когда классику подвергают радикальной трансформации, я вспоминаю очень точные слова Сергея Юрского по этому поводу: «Переделывать классическое произведение – это всё равно что икону замазывать и на этой замазке писать другую картину». Если вы хотите писать картину, не делайте это на иконе. – В спектакле «И дольше века длится день» вы играли манкурта, человека, утратившего память о предыдущей своей жизни... Печальнее всего, мне кажется, забыть своё детство. Что вам вспоминается? – Помню, как в классе втором со своим другом рассматривал созвездия. Была зима, поздний вечер. Тишина. Заснеженный двор. И двое малышей в шубках, лёжа на снегу, смотрят на звёзды. У меня был диафильм про космос, он меня заворожил, поэтому я всё знал про созвездия. И я своему другу Валерке рассказывал легенды про Большую Медведицу, про созвездие Псов… Но, пожалуй, мои самые яркие воспоминания детства связаны с псковской деревушкой, откуда родом моя мама – и первая любовь, кстати! Помню танцы в клубе, потом как мы на мотоциклах ночью возвращались домой. Разве можно забыть это – туман, ночь, сеновал, где мы с целовались с Любой! А рядом блеет коза тёти Фроси, живущей по соседству… Всё это было так странно, так ново… – Но есть и другие воспоминания, которые человеку хочется вычеркнуть из памяти. Например, горе, связанное с войной… – Мне кажется, всё равно нельзя забывать… Когда-то Николай Николаевич Трофимов, замечательный артист товстоноговского БДТ, рассказывал о своём умершем ребёнке. Они с женой повезли его в какой-то роддом – у самих не было сил похоронить. Потом они вышли на улицу и увидели, как какие-то кульки забрасывают в машину. Конечно, эта ужасная картина стояла у них перед глазами всю жизнь. Но всё равно, если мы не хотим превращаться в бесчувственных манкуртов, нельзя забывать и о таких вещах… Вообще, это удивительное поколение людей – они видели самое страшное, но при этом сохранили веру в лучшее. Меня поразил рассказ одной женщины, которая в войну вытащила на своих плечиках сотни раненых. И знаете, какое у неё одно из самых ярких впечатлений войны? Опять же представьте себе картинку: весна, бой. Её отряд замер в окопе в ожидании атаки. И вдруг, увидев, как сквозь снег пробиваются полевые цветочки, она восклицает: «Ой, какие красивые!» И что вы думаете: двое солдатиков – под пулями – собрали для неё букетик полевых цветочков! Этот рассказ напомнил мне строчки из стихотворения Давида Самойлова: «Как это было! Как совпало – Война, беда, мечта и юность! И это всё в меня запало И лишь потом во мне очнулось!.. Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые... Война гуляет по России, А мы такие молодые!» – Кстати, о молодости. Жалеете о ней? – Конечно, жалею. Но не унываю. Недавно Наташа Суркова, моя чудная партнёрша и подруга, в интервью Борису Берману и Ильдару Жиндареву (в программе Первого канала «На ночь глядя…». – Прим. ред.) на вопрос про возраст замечательно ответила: «Надо смириться и идти вперёд. Да, ты меняешься, да, ты становишься другим. Но не надо останавливаться и оглядываться. Иначе тебя будут толкать – и ты потеряешься. Не надо цепляться за старое, иначе ты перестаёшь быть естественным». Я с ней согласен. Главное – не унывать. Уныние – великий грех и неправильное состояние человеческой души. – Такой мудростью обладает и девяностолетний оценщик мебели Грегори Соломон – ваш герой в «Цене», новом спектакле Молодёжного театра. Вы встречали в своей жизни таких людей? – Конечно. В деревне, откуда родом моя мама, ещё есть такие старики. Я помню дядю Васю, который брал меня на рыбалку и говорил: «Посмотри, как красиво, какое солнце, какая тишина». Он обращал моё внимание на вещи, мимо которых проносишься в суете… Память такая странная – то, что тебе когда-то казалось очень важным и значимым, она не сохраняет, а какие-то мелочи… – Вроде тех полевых цветочков на войне? – Да, вот их несёшь в себе потом всю жизнь. Так, может быть, это и есть самое главное в жизни? Знаете, как-то весной, пробегая мимо метро, я увидел бомжика, который ел лапшу в коробочке. И, поверьте, он был счастлив вот этой минутой, этим солнцем, этой лапшой. Нам кажется, что счастье, радость зависят только от твоего благосостояния, а это не так. – Грегори Соломон в «Цене» тоже понял, в чём истинная ценность жизни. – Но трагедия его в том, что это понимание пришло к нему слишком поздно. Всю свою жизнь он был уверен, что работа – это самое главное, а в результате недодал своей дочери внимания. К сожалению, в суете мы совершенно забываем о своих близких. Эта тема во мне очень отзывается, ведь и я, особенно по молодости, когда дети были совсем маленькими, думал только о театре, о репетициях. С одной стороны, театр же меня и спасал от каких-то тяжёлых личных переживаний, но уводил в сторону от близких. В жизни Соломона увлечённость делом обернулась трагедией, уходом из жизни его дочери. – Но как и вашего Тевье-молочника из «Поминальной молитвы», как Менделя из «Иова», его не захлёстывает отчаяние. – Потому что, как мы с вами уже говорили, уныние – страшный грех. Да, в своей жизни он многое упустил, многое сделал не так, но для него, 90-летнего старика, главное уже не это, а желание помочь другим людям – героям этой пьесы братьям Виктору и Уолтеру, которых судьба развела 16 лет назад, – что-то изменить, исправить в своей жизни. Как заметили мои знакомые, посмотрев спектакль: «Этот Соломон, непонятно откуда взявшийся, словно блуждающий огонёк. Помог здесь и пойдёт дальше – к другим людям, потерявшимся в этой жизни…» – Ангел-хранитель… – Может быть. Репетируя, мы не думали об этом, но то, что такая ассоциация у кого-то возникает, мне кажется, замечательно. Кто-то должен нести надежду в этом мире скорби…