Этот милый старый дом

Интерес к пьесе можно объяснить не только решением сугубо «технических» задач, ленью и нелюбопытностью режиссеров. В ней, не в пример каким-нибудь легкомысленным «8 женщинам», есть тема женщин в отсутствие мужчин, а значит — глухой надрыв, подавленная чувственность, вырывающаяся на свободу спазматическими припадками ненависти друг к другу, которая так импонирует русской актерской школе. Вообще постановка имеет смысл только в том случае, если ее авторы решились пойти по пути углубления внутренней жизни персонажей…Но все-таки «камней преткновения», которые пьеса воздвигаетперед режиссером, гораздо больше, чем бонусов, которые она сулит. Играть социальный контекст (из жизни женщин в испанских селеньях) — неинтересно и бессмысленно. Играть вне контекста — тем более сложно, потому как надо как-то объяснять суровый деспотизм матери, слепое следование традициям. Работа Евгения Титова, скажем прямо, несмелая, ученическая. Режиссер (и актер Молодежного театра), действительно, далеко не волшебник, а еще только учится — на 2-м курсе Института режиссуры имени Макса Рейнхарда при Венском университете музыки и исполнительских искусств. Другие члены постановочной труппы тоже молоды. Тем удивительнее, что в спектакле отсутствует малейший намек на «хулиганство», попытка переосмыслить традиционный постановочный канон. В первую очередь это касается визуального образа спектакля. Все на своих местах: и тюремный колорит — глухие мрачные серые стены, и испанский дресс-код — черные накидки, высокие гребни, веера. Из одной кулисы в другую торжественно-медленно шествует траурная процессия женщин. Преувеличенно подробно страдает Служанка (Наталья Паллин) — то ли от недоедания, то ли скорбит об умершем хозяине и, скорее всего, любовнике. Но мрачная атмосфера скоро развеется. Едва только гости, пришедшие на похороны, покинут дом, Бернарда — Екатерина Унтилова — снимет свой, похожий на латы конкистадора, наряд, оставит суровые замашки (это только напоказ, для «чужих»), к ней прижмутся чирикающей стайкой девицы Альба, похоже, нисколько не огорченные ни смертью отца, ни восьмилетним трауром, ни запретом на выход из дома… Вообще, все печальные события пьесы задевают героинь по касательной. Девицы Альба хихикают, носятся, играют в прятки. А если и едва не придушат заделавшуюся невестой, а потому несколько чванливую Ангустиас, то только так, в шутку. Зачин, можно сказать, революционный для пьесы — если бы не был в принципе стандартом для Молодежного театра, в спектаклях которого не враждуют, а ссорятся, не страдают, а расстраиваются, палачи и жертвы нежно привязаны друг к другу, а все противоречия разрешаются в задорном танце… В пьесе усилившийся материнский гнет выпускает на свободу джинна разрушения, заставляет проявиться характеры (ревность, мстительность, доносительство). Пьеса тем и хороша, что при грамотной режиссуре проявляет и актрис. К чести молодого режиссера, танцев в «Бернарде Альбе» нет. Но сестры Альба, сколько бы ни было им лет, кажутся школьницами, подглядывающими в мужскую раздевалку из чистого любопытства — здесь ни чьи инстинкты еще не проснулись. Не говоря о взрослой женской страсти. Образ каждой только намечен. Ангустиас (Надежда Рязанцева) — притворная скромность. Магдалена (Светлана Строгова) — ершистость, развязность гопницы. Мартирио (Анна Геллер) — склонность к паясничанью. Амелия (Людмила Пастернак) — наивность, инфантилизм. Адела (Анастасия Тюнина)… милая жизнерадостная девушка. Даже эротическое помешательство их бабули, Марии Хосефы(изящно сыгранный Натальей Дмитриевой эпизод), подано в духе детской шалости. В образе Бернарды, каким создает его Екатерина Унтилова, нет резких, грубых красок. С дочерьми она вполне нежна. При этом невозможно сказать определенно, какие отношения связывали героиню с покойным сеньором Альбой. На чем, кроме соблюдения официальной «проформы» и абстрактных приличий, основан запрет на выход из дома. Правда, в конце первого действия, когда Мартирио все ж таки крадет фотографию Пепе у Ангустиас, и в доме происходит, нет, не бунт, а какая-то шумиха, — Бернарда тоже кричит и вроде как стремится восстановить если не власть, то пошатнувшийся авторитет, но… падает без сознания. Есть легенда, что в советские времена отношения между матерью и томящимися в неволе дочерьми якобы рассматривались иносказательно, именно как социальная тирания. Если «прикрыть глаза» и посмотреть на спектакль под этим воображаемым углом зрения, то можно увидеть много забавного: ясно, что патерналистский контроль ослабел, есть только имитация сильной руки и влияния, стремление создать видимость угрожающей мины, но любая попытка повысить голос и объявить военное положение приводит к обмороку, инсульту и частичному коллапсу власти в виде нервного тика и некоторой небрежности в одежде и прическе. Впрочем, это только моя фантазия. Никаких актуальных политических параллелей в спектакле нет. Секса тоже нет. Виталий Милонов может спать спокойно. Не только плоть, но и все «физические действия» в спектакле Молодежного театра мнимы и выхолощены. Актрисы как бы томятся от жары. Как бы утоляют жажду. На полу — ламинат, небрежно стилизованный под потрескавшиеся как бы каменные как бы плиты. Мартирио изящно носит как бы горб. Адела как бы беременна. Но об этом забывают все, включая актрису. Симулятивность особо бросается в глаза, когда Адела как бы толкает Бернарду, а та как бы падает от ее толчка. Или когда Бернарда, которую все второе действие преследовал нервный тик, вдруг забывает о нем в тот момент, когда бросается с ружьем за Пепе. Возможно, стерильность — некий условный ход режиссуры? Возможно, режиссер отталкивался от образа монастыря? Неслучайно сцена накануне финальной катастрофы напоминает обряд причастия: Бернарда преломляет хлеб и наливает дочерям красное вино. Но даже если это и так, то образ «вечери» выдернут из контекста. Не Бернарде суждено погибнуть этой ночью. А в настоящем монастыре не только совершают обряды, но и жестоко усмиряют гордый дух и бунтующую плоть. Здесь и усмирять нечего.