ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ДИКТАТОР
Беседовали Елена ОСТОЖЬЕВА, Яна Шульга
Так называет себя художественный руководитель Молодежного театра на Фонтанке, народный артист Российской Федерации Семен Спивак.
— В июне вам исполняется 70 лет, а театру — 40. Каждый из этих юбилеев для вас — повод для чего?
— Я бы, скорее, сказал, что юбилейный повод мне ничего не дает. День рождения — это очень личное, и я стараюсь не делать из этого праздника особый повод. Тогда ненужные мысли и оценки не задерживают твой рост, а я еще продолжаю развиваться.
— Можете назвать ваше самое большое разочарование в профессии за эти годы?
— У меня две профессии — режиссер и руководитель. В первой никогда не было разочарований, а вот во второй пришлось с ними столкнуться. Вся наша жизнь дуалистична: есть мужчина и женщина, свет и тьма, Бог и его оппозиционная партия — Дьявол, существуют любовь и ненависть, молодость и старость. Не зря русская пословица гласит о палке о двух концах. Я заметил, что в паре с правами часто забывается, что на другом конце находятся обязанности. Человек по какой-то причине выбирает только права, и от этого уходит объем жизни. Все же руководители, не только театров, но и заводов, компаний, изданий, наоборот, полагают, что у них есть ответственность, но нет прав. В этом мое самое главное разочарование в профессии.
— Что считаете своим самым главным (или просто важным) достижением за прожитые годы?
— Мое главное достижение — это терпение. Признаюсь, раньше я им совершенно не обладал. Обрести терпение мне помогли мое окружение и занятия по “усмирению” эго. Однажды я возмутился: “Мол, как же так?!” На что мой друг, замечательный актер Анатолий Петров cпросил: “Скажи, тебя кто-то заставлял быть руководителем?” Этим вопросом он объяснил мне очень многое.
— В прошлом году отмечали 25-летие вашей актерско-режиссерской мастерской. В этом году вы снова набираете студентов?
— Да, в этом году тоже, но, если обычно на мой курс поступают 27–28 человек, и примерно треть из них “вылетает”, то в этот раз мы собираемся взять всего 17–18 человек, из них должны остаться 12. Вот они и станут моей гордостью. Я всегда горжусь теми, кто окончил наш курс. Однажды мою ученицу, известную по киноработам актрису Лену Радевич, спросили, как я учу. Она ответила: “Ну как? Элементарно, кнутом и пряником”.
— Вы режиссер-диктатор или режиссер-советчик?
— Я — демократический диктатор.
— Изменился ли подход к обучению за годы преподавания?
— Разве изменилось представление о заповедях? Оно изменится, когда люди пересмотрят сами заповеди: не убий, не укради, не прелюбодействуй… Те, в ком найдутся ростки перечисленного ряда, обязательно окажутся среди моих студентов.
Изменилось только мое отношение — сейчас я стараюсь сохранять дистанцию между собой и учениками. Когда я набирал первый курс, был немногим старше своих студентов, и мне очень хотелось стать для всех хорошим. Поэтому все четыре года они провели у меня дома, что было во многом неверно. Спустя пять лет к студентам второго набора я уже относился как старший брат. К следующим — как отец, а к последним — как мудрый отец.
— Какими были каждый из набранных вами курсов?
— Первый курс был очень романтичный. Второй — очень амбициозный, злой до работы, с нервом. Третий курс был лирический, напоминающий нежные полевые цветы, а последний — очень деловой и при этом живой.
— Какой человек (друг, зритель, актер, режиссер) для вас свой, а кто чужой?
— Человек должен быть живым. Живой — это тот, кто умеет чувствовать и сочувствовать. Далеко не все люди, которые ходят ногами по земле, обладают этими навыками. Мы же — такие, и зрители наши — такие, и, друзья, я сам такой, а подобное, как известно, тянется к подобному.
— Какое искусство — хорошо, а какое плохо?
— Руководитель московского театра Стас Намин однажды сказал: “Я занимаюсь только красотой, уродством я не занимаюсь”. Сегодня нет “плохого” и “хорошего” театра, но он разделился: один рассматривает под увеличительным стеклом красоту, другой — обнажает уродство. Пока что эти направления балансируют, хотя очень многие придерживаются второго. Я за театр, призывающий любить жизнь, а не утверждающий обратное.
— Есть ли у вас абсолютные табу в творчестве?
— На сцене я никогда не раздевал женщин, не матерился и не обвинял в грехах зрителя. Мне кажется, в настоящем театре прощают все грехи и говорят человеку: “Мы такие же, мы все состоим из грязи и чистоты”.
— Вы руководите Молодежным театром на Фонтанке с 1989 года, уже тридцать лет. Как за эти годы менялся театр?
— Менялся я и со мной — театр. Наш путь начинался с вопросов душевности, мы занимались отношениями между человеком и человеком, а пришел я к проблемам духовности. Для меня духовность — это душевность, помноженная на понимание, что жизнь протекает во Вселенной, и сейчас мы занимаемся взаимоотношениями человека и Мироздания.
— Многие спектакли в вашем театре идут десятилетиями. Что вы делаете для того, чтобы они “оставались на плаву” и были интересны зрителю?
— Есть такой одесский анекдот: умирает старый еврей, и все его родные стоят над ним и умоляют поделиться секретом заварки чая, он же смотрит на них и говорит: “Не жалейте заварки!” Наш секрет заключается в том, что мы постоянно репетируем спектакли. Чтобы они “срабатывали” на протяжении двух десятилетий, мы вносим в них изменения и уточнения.
Представьте, большой симфонический оркестр играет Шостаковича, они уже выступали с этой программой в прошлом месяце, но утром все равно почему-то идет репетиция: им нужно почувствовать друг друга. В этом и секрет, и следовать ему на самом деле очень трудно, поэтому я не боюсь им делиться. Наш театр старается устремлять взгляд зрителей в небо, делая их немного поэтами. Когда человек начинает выглядывать за рамки бытового существования, он понимает, что есть нечто большее, чем дорога домой, скандал с женой, непослушные дети, отсутствие денег на отпуск… В этом, как мне кажется, и есть сила магнита, который притягивает зрителей в зал.
— Но иногда приходится снимать спектакли с репертуара… Почему это происходит?
— У нас театр ненормальный. Когда в других театрах снимается спектакль? Когда зрители перестают на него ходить. У нас же происходит совершенно иначе — спектакли уходят при полном зрительном зале. Как правило, артист или артистка говорят: “Я уже вырос из этой роли”. Из-за этого нам пришлось попрощаться со спектаклем “Дни Турбиных”. Так ушла со сцены постановка “Дорогая Елена Сергеевны”: артисты сказали, что им уже скоро на пенсию, а они все школьников играют. Но не буду же я драться с артистом? В БДТ шел спектакль “Мещане”, и зрителям было совсем неважно, сколько лет детям Бессеменова, которого играл Евгений Лебедев. Зрители по-другому смотрели этот спектакль, ведь он был легендой, и у нас тоже такие есть, и, если они и уходят, то из-за “актерских вредностей”.
— В одном из своих интервью вы назвали себя мистиком…
— Я верю в мистические вещи, и они сопровождали меня на протяжении всего пути. Когда я пришел работать в этот театр, на Малой сцене были заняты полтора первых ряда, сейчас спектакль смотрят 300 человек. Потом нам построили новое здание, где зал рассчитан на 500 мест. Как это могло произойти без вмешательства высших сил, я не представляю.
— А Петербург — город мистический?
— Конечно. Как я это проверил на своем опыте? В 1998 году меня пригласили работать в Москву, и я пять лет был руководителем театра им. Станиславского. Две недели я проводил в столице и две — в Петербурге, приходили и другие крупные финансовые предложения из театров Москвы, но почему-то я вернулся обратно… В то время обожаемая мной артистка Светлана Крючкова сказала в одном из своих интервью: “Ну нельзя его отпускать в Москву!” И город меня не отпустил. Думаю, у него были свои планы. Еще мы с ним одного знака, а близнец близнеца очень хорошо понимает.
— Московский зритель и петербургский отличаются?
— Знаете, кто такой американский зритель? Если он купил билет, то, какое бы действие на сцене не происходило, американец остается доволен, московский зритель такой же. Это замечательное качество! У петербургского же все наоборот, он слишком притязателен. Петербуржцы могут увидеть замечательное произведение искусства, и, придавленные петербургским небом, воскликнуть: “Это уже было!” Поэтому, наверное, самый лучший зритель находится где-то между Москвой и Петербургом. В Бологое!
— А как произошла ваша первая встреча с городом?
— После восьмого класса, в июне 1965 года, мама отправила меня на неделю в Ленинград — здесь жил мой дядя, брат отца. Поезд из Львова приходил на Варшавский вокзал в пять утра. Дядя меня встретил, взял такси. Ехать надо было на проспект Римского-Корсакова. Погода была просто изумительная. Измайловский проспект весь был залит солнцем. Таксист включил радио — пела Мирей Матье. Вот такой торжественной была моя первая встреча с Петербургом.
— Какой для вас Петербург?
— У меня был сложный период в жизни, и каждый вечер после спектакля нужно было ехать к психологу. Где-то в пол-одиннадцатого вечера я ехал по Кировскому (ныне — Троицкому) мосту, затем по набережной, мимо Эрмитажа, видел горящую огнями Петропавловку, поворачивал к Исаакиевской площади. Пожалуй, эти свидания с городом имели действие лучше любого психоаналитика. В Петербурге все продумано, в нем есть скромность и красота. Бывает, можно сказать про женщину, что она — ладная. Так и город наш — очень ладный. Вот в архитектуре Парижа много выпендрежа, в Венеции — сплошной выпендреж. Петербург же не кричит, а с достоинством говорит: “Я есть, я стою, любуйся”.