Андрей Кузнецов: как сделать мир на капельку светлей
Текст: Елена Шарова
Артист Молодежного театра на Фонтанке Андрей Кузнецов очень любим поклонниками сериалов, надо сказать, многими признаваемых жанром неглубоким и больше развлекательным. Кто спорит, служение десятой музе – музе кинематографа хотя бы в смысле охвата приносит безусловную известность и успех - вполне заслуженный: в профессионализме занятых в них артистов сомневаться не приходится.
Жителям Петербурга повезло: им стоит лишь добраться до знаменитого Измайловского сада – и вот он, Андрей, а точнее, и не он. Король Джерамо, почти утративший надежду найти истинную, непритворную любовь. Скользкий тип – манипулятор Николай Егорович Агишин, мечтающий ловко устроиться в жизни, взяв все, что можно и любыми средствами. Шарль Варле де Лагранж по прозвищу «Регистр» - сдержанный, исполненный достоинства летописец театра Мольера, преданный и верный до конца... Отставной пехотный офицер Никанор Иванович Анучкин — «приятный в обращении», мягкий, вежливый, и как-то очень по-своему представляющий вожделенное высшее общество, где все говорят исключительно по-французски…
Такие роли, несомненно, требуют от артиста вдумчивости, начитанности, интеллигентного ума и желания проникнуть в суть персонажа, построив подробный психологический портрет своего героя. Как работает над образом Андрей, каким был его творческий путь из Мариуполя на подмостки одного из самых любимых театров Петербурга, в какой роли он теряет килограммы – мы поговорим с Андреем об этом и еще многом другом.
- Андрей, насколько творческой была ваша семья – быть может, желание стать артистом закладывалось с детства?
- Мой отец – скульптор. Именно благодаря ему я проникся такой любовью к Петербургу, с детства понимая, что это абсолютно творческий город. «Ленинград – город искусства, а Москва – город купечества», - говаривал мне он.
Папа окончил Муху в 60-х годах. На Литейном проспекте висит мемориальная доска Есенина, которую он делал в студенческие годы или только-только после института: изредка я наведываюсь туда, проверяю и присылаю отцу отчет. Должна быть еще его работа в музее Мухи - макет фонтана «Мальчик с дельфином». Но по окончании учёбы, несмотря на хорошие перспективы в профессии, в Ленинграде он не остался, случилась семейная драма, и отец уехал в родной Жданов (ныне Мариуполь). Может быть надо было бороться с обстоятельствами, сражаться за мечту, не знаю, не мне судить. А с другой стороны – пути господни неисповедимы: не было бы нас с братом. Но его творческая судьба по большому счету осталась здесь, в Петербурге.
Мое желание стать артистом он не поддерживал: да куда ты едешь, зачем тебе в артисты, там же все схвачено. Вот если бы ты мечтал стать художником, скульптором – я бы тебе помог подготовиться. На что у меня был свой аргумент: «А ты как поступил? Кто тебе помогал?» И я уехал в Москву.
В Москве доходил до определенного уровня, слетел и думал, что уже все. Но неожиданно узнал от девочки, с которой вместе готовился к поступлению, что в Санкт-Петербурге у Игоря Олеговича Горбачева – донабор в театральный институт «Школа русской драмы». Видите ли, я настолько горел театром, что как губка впитывал все, что мог найти об этом таинственном, прекрасном мире. Ходил, в том числе, в библиотеку, где иногда за копейки распродавали старые книги, чтобы места не занимали. Я купил несколько, и среди них - книгу Игоря Олеговича Горбачёва. Нет, Игоря Олеговича, точнее его работы, я с малых лет знал и любил, но теперь, после прочтения этой книги, считал его одним из своих учителей. Вести о существовании театрального института «Школа русской драмы» и о возможности учиться у такого мастера, как Игорь Олегович Горбачёв, привели меня в неописуемый восторг! Расценив это как знак свыше, я, словно стрела, выпущенная из арбалета, всем своим существом устремился в Санкт-Петербург к заветной цели! Мне было неважно, что билеты на самолёт и на поезд достать невозможно - передо мной вновь мечта!
Чудесным образом, испытывая богатство ощущений человека окрылённого мечтой, но просыпающегося где-то под потолком, на местах для багажа, на третьей полке плацкартного вагона, слезая оттуда утром, и, возникая перед изумлёнными взорами завтракающих спутников, виновато похихикивая, расшаркиваясь и отряхивая с себя пыль «гнезда», из которого только что слез, я впервые добрался до града на Неве.
- А почему сначала все же поехали в Москву?
– Там были мои самые любимые актеры.
- Самые любимые – это кто?
- Они меняются со временем, но есть те, что навсегда. Иногда примешивается какая-то человеческая информация, и уже, всматриваясь, видишь в персонажах артиста не очень приятную натуру. Всегда любил Андрея Миронова, Анатолия Папанова, Евгения Леонова.
Любое дарование, в том числе и актёрское, проверяется временем: годы проходят, и можно понять, так же ли его любят – этого актера. Вот Леонова, мне кажется, будут любить всегда. Есть такие артисты – вне времени, у них нет старой или новой школы. Для меня такими были и есть Леонов, Меркурьев, Яншин, Олег Борисов, Трофимов, Луспекаев. Из заморских - Чарли Чаплин, Луи де Фюнес, Дастин Хоффман. Есть и сегодняшние артисты, которыми я восторгаюсь. Тимофей Трибунцев, например. Трибунцев – уникальный актер, который, мне кажется, может сыграть все. Не может сыграть красавца, но обворожительного мужчину – легко.
- Сложно было поступить к Игорю Олеговичу?
- К моменту поступления логика у меня была совершенно детская: я знал, что Игорь Олегович почти всю свою творческую жизнь отдал театру имени А. С. Пушкина, ныне Александринка, а значит, он любит творчество Пушкина. Следовательно, для поступления именно Пушкина и надо брать. И я выучил «Вакхическую песню» чуть ли не в поезде. Она яркая, солнечная и – небольшая. Игорь Олегович меня послушал, заулыбался, спросил моё отчество – Олегович, сказал я, «Ой, и я тоже Олегович! А какой у Вас рост, Андрей Олегович?» - метр восемьдесят три. И он вдруг: «Ой, и у меня тоже!». Мы сошлись во всем, в том числе и в амплуа героя - любовника с комическим уклоном.
Вот так я и поступил. А дальше, как говорил один из моих любимых режиссеров Владимир Анатольевич Туманов: «А дальше - начало новой драмы». Я поступил! Вот он, счастливый путь, мир моих мечтаний! И… о, ужас! Возникло ясное понимание своей никчёмности, совершенной непригодности к профессии, которой грезил и отсутствие каких-либо перспектив! И только ко второму курсу, шаг за шагом, при помощи друзей -однокурсников и, конечно же, замечательных педагогов, стало немного легче, прояснилось и я выкарабкался.
- Каким был Игорь Олегович?
- Я мало кого могу вспомнить, кто так умел бы создавать творческую атмосферу.
Были и гневные минуты: но это понятно - время сложное. Нам приходилось работать ночью и, не поспав, идти на занятия. Постоянно хотелось есть, а есть было нечего. Помню, у нас с женой перед экзаменом была луковица, привезенное мамой подсолнечное масло, соль и буханка хлеба. Вот это все мы съели, поспали полчаса, и пошли на экзамен. Я помню это ощущение: между сном и явью, вскочил от того, что сквозь меня будто дух какой-то пролетел, как током ударило! Наверное луковица, которую только что мы съели, была волшебной, а может нервишки перенапряг. Но, несмотря на все сложности, это было счастливое время: любовь, восторг от учёбы, весна жизни. Все здоровы и живы. Впереди бесконечная, прекрасная, счастливая жизнь!
Игорь Олегович был разным. Я никогда так не смеялся, как во время его актерских показов, и никогда так не рыдал, как на его похоронах - не мог тогда остановиться. Ушел не педагог, ушел Учитель. Он, в очень непростое время, вместе с ближайшими соратниками создал театральный институт, со своим микромиром и, взяв нас туда, словно в лоно матери, бережно воспитывал, учил, растил. Позже мы узнали, что в Школу он вложил много личных денег, обменяв свою квартиру на меньшую, какое-то время платил нам стипендию именно он.
Мы с женой жили в общежитии в комнате, в которой не было замка, вместо замка была дыра, эта дыра застенчиво прикрывалась фанеркой. А еще, когда входишь в комнату - стоит шкаф, за которым – кровать, проход к которой – вот сквозь этот шкаф. Я пожаловался Игорю Олеговичу. Он сказал: «Приходи завтра ко мне». Я пришел, и Игорь Олегович достал то, чего я никогда не видел: завернутую в бумагу пачку денег. «Вот, Кузнечик» - так он меня звал. Я стал отказываться. Игорь Олегович сказал: «Кузнечик, когда-нибудь ты станешь известным, у тебя появится возможность, и тогда ты отдашь эти деньги. А сейчас бери и иди покупать замок». Я так и не вернул ему эти деньги, не успел. Долг учителю теперь я могу отдавать только на сцене.
Мне кажется, он заложил в нас фундамент отношения к профессии, к зрителю, к театру. Понятно, что есть родители, и без них не было бы ничего – ни института, ни мечты. Но он дал правильное направление, зажег те самые нужные маяки на служение в нашем непростом, но высоком деле.
- А как вы попали в Молодежный театр на Фонтанке?
- Тоже случайно, хотя все закономерно. Как и с поступлением, я опустился до донышка: тогда я тоже решил, что никуда не поступлю - и поступил. Но и тут собирался уходить из профессии после трех лет работы в другом театре. У меня были там и главные роли, но не задалось: я не видел там того театра, о котором мечтал. Не было вдохновения и интереса. Я думал, что, наверное, надо уйти и зарабатывать деньги хотя бы ради семьи. Как это делать, я не знал, абсолютно не был готов.
Случалась халтура: мы подрабатывали в известных на то время криминальных, очень желтых журналах. Там были фотографии с мест преступлений, а мы изображали жертв. А что делать? Выживали, как могли. Это время у меня ассоциируется с одним эпизодом: у жены не было головного убора, и мы поехали на Гостинку. Встретились с перекупщиками ваучеров, продали их и купили шарфик из ангоры. Жена из этого шарфа сшила что-то вроде капюшончика вместо шапки. Я очень хорошо помню атмосферу того вечера: космически холодно, ветер, темно, ужасно хочется есть, и мы никому не нужны... А по Невскому проспекту на ветру катится пустой продуктовый пакет, раздувшийся, как перекати-поле. Просто ужас - космический вакуум. Вот с этой картиной у меня ассоциируются 90-е. Беспросветность, голод, и самое главное – не понимаешь, куда стремиться, непонятно, что будет и зачем все. И зачем ты учился, если вышел – и в никуда. И профессии-то нету, которой ты учился.
Жилья у нас тоже нет. Жена - очень талантливый, способный человек, она устроилась на радио, и у нее пошло. Сначала составляла и читала новости, потом было утренние шоу, даже ди-джеем была, рекламу записывала. Потом я ее перетащил на озвучивание. Сейчас она настоящий мастер озвучивания! В общем, горжусь и радуюсь её росту!
Так вот, снимаясь в роли жертв в дурацких журналах, я познакомился и сдружился с ребятами, которые учились на тот момент у Семёна Яковлевича Спивака, с Алексеем Одингом, в частности, который мне как-то позвонил: «Андрюха, я слышал, ты хочешь подзаработать?» Я даже подскочил: «Конечно хочу!» Хоть я и не говорил об этом никому, но это естественно, каждый хочет заработать. «Мы тут команду собрали, хотим подхалтурить: сделать программу и пойти с ней в ресторан»- «Я этого никогда не делал, но давайте попробуем». Мы попробовались, но ко двору не пришлись.
Однако на одной из репетиций этой программы артист и режиссёр Молодежки, Михаил Черняк, который по каким-то своим делам зашел в театр, меня увидел и спросил: «Хочешь в наш театр?» Я не понял, в чем подвох. В атмосфере, когда никто никому не нужен – позвали в один из лучших театров города, без показа?! «Хочу!». Позже стало понятно, меня взяли на экспериментальный период попробоваться в спектакле «Ночь ошибок» Голдсмита на роль Гастингса. Его играл Евгений Дятлов, который уехал в Москву. Я ввелся в спектакль, пришелся ко двору. Меня очень поддержали и помогли ребята, которые участвовали в спектакле. Потом были сказки, затем большие роли: в спектаклях «Любовные кружева», «Отелло», «Король – олень», Поздняя любовь…
- «Король-олень» - спектакль уникальный, идет с 2006 года…
- Это очень тяжелая постановка. Было время, когда мне казалось, что я его не переживу, особенно, когда стоит жаркая погода. За спектакль я теряю до четырёх килограммов. Он сложен технически: все строится только на актерах по закону театра дель арте.
Был тяжелый выпуск – за два месяца. Месяц мы занимались тренингами, не понимая, кто кого играет, показывали какие-то этюды. Пробовали разные роли, пока Геннадий Рафаилович Тростянецкий не определился с исполнителями. Только после этого мы прикоснулись к тексту. Но самое большое испытание нам грозило за три дня до премьеры: выход на помост, и самое главное – маски. Помост – неширокий: шаг вправо, шаг влево - и ты навернулся, а маска ограничивает видение и видно только то, что перед тобой… по закону дель арте «маска смотрит носом», а смотреть под ноги нельзя. Ощущение – будто корова на льду!
С 2006 года мы изменились и, конечно же, спектакль заиграл новыми красками! В спектакль пришли новые актёры, со своими идеями, со своим жизненным и профессиональным багажом. Но, как мне думается, основа осталась прежней - доброй и светлой! Во всяком случае, мы стараемся это сохранить, не расплескать по пути.
Зритель любит наш спектакль: в нём есть вечные темы – любовь, зависть, предательство, выбор… Мой герой приходит к любви, только пройдя огонь и воду, пройдя перерождение. Очень непрост и Старичок, в которого вселяется душа Джерамо: Геннадий Рафаилович – человек изобретательный, фантазер, спросил: «А кого ты можешь спародировать?» Вначале я говорил голосом Жириновского, потом это было бы уже бестактно, когда он ушел…
- Первый раз увидела вас в роли Анучкина в «#Женитьбе_нет». Он совершенно не вязался в моем сознании с вашими внешними данными и был необыкновенно ярок и убедителен, невероятен! Как так получилось?
- Меня ввели срочно, за три часа до премьеры. Мне позвонил один из актеров: «Привет, что делаешь сегодня вечером?» А я что-то читал, смотрел, если правильно помню, какие-то упражнения и собирался вечером идти к ним на премьеру. «У нас такая ситуация, - сказал он, - заболел Валера Кухарешин – все не смогли, остался ты. Билеты проданы, если не сможешь и ты, будет отмена премьеры, выручай! Не переживай, там ничего делать не надо, это самая маленькая роль. Приедешь, мы текст за тебя скажем, ты просто побудешь, а мы тебе покажем, куда ходить и все». Это говорилось для того, чтобы я приехал…. Я потом это понял!
Звоню жене: «Не волнуйся, меня дома вечером не будет – у меня премьера». Я понимал, что еду на провал, сейчас будет забывание текста, непонимание, что делать, куда идти. Приехал. И мне умело объяснили, какой я, какая я маска. Если бы у меня не было «Короля-оленя», я, наверное, не смог бы так быстро и точно все понять. Никаких вершин от меня не требовали, я просто закрывал собой брешь, как Волк в «Ну, погоди!» - пробоину в борту судна. Всё прошло как во сне, опомнился я после поклонов!...
Это самый быстрый ввод. Премьера на самом деле у меня была позже, и не один раз. И теперь, от спектакля к спектаклю я стараюсь расти в роли, что-то уточнять, навёрстываю пропущенный репетиционный период. Каждый спектакль слежу за тем, искренне ли я существую на сцене. Это очень тонкий момент, если зритель видит, что его пытаются рассмешить, разжалобить или вызвать какие-то иные чувства, его природа будет сопротивляться этому и не возникнет сопереживания герою или героине спектакля. И лишь когда зритель забывает обо всём, увлечён и смотрит на сцену как ребёнок, становится соучастником происходящего, возникает то чудо, что мы называем спектакль и ради чего, раз за разом, встречаемся в волшебном мире, под названием театр.
- Вы трепетно относитесь к классике. По-вашему, в чем ее актуальность, не считая Островского, о котором только ленивый не сказал? Вы – ценитель классики не только в театре, а в музыке, литературе, живописи?
- Там, где говорят о вечных ценностях – это и есть классика. И да, классику предпочитаю во всем.
Мне кажется, раньше было менее суетное время, и существовала возможность без суматохи настроиться на высокий лад. Хотя, конечно, нужно было думать о реальной жизни – и Пушкину, и Моцарту, и Достоевскому, но ритмы все равно были другими. Сейчас много противоестественной скорости, а на большой скорости, есть опасность проскочить что-то важное и заметить это, когда будет поздно…
Думаю, целое поколение воспитано на эффектах: этого очень много в кино, в театре – меньше: там выдерживают прессинг современности, поддерживая огонь предков. Есть запись встречи Георгия Товстоногова в Останкино. Он рассказывал, как приехал в Германию ставить какую-то классику и посмотрел местный спектакль «Отелло». Дездемону там не задушили – ее повесили, причем, обнаженную. Весь спектакль она висела на глазах у зрителей – немолодая полноватая женщина. Цель у создателей постановки, по мнению Товстоногова, не сделать человека лучше, а шокировать его. Сейчас очень много этого и у нас, к сожалению. Это не наш театр и не наше кино, это, мне кажется, болезнь, которая нам завезена, и от нее надо излечиваться.
Когда я смотрю какой-то спектакль или фильм, то задаю себе вопрос: «Для чего? Что это пробуждает во мне?» Зрителей же держат на крючке неожиданностей: они не успевают логически ответить, что будет дальше. А посмотрите «Старший сын» с Евгением Леоновым – для меня вот это искусство, а то, что зачастую сегодня смотрим – бизнес. Я даже сказал бы: «Вместо хлеба - камень». Ведь ничего не изменилось, и все повторяется, страсти те же: ненависть, зависть, гордыня... В том и есть величие таких авторов как Достоевский, Пушкин, Гоголь, Островский, Чехов, Шекспир, Карло Гоцци – они пытаются ответить на вечные вопросы.
- Для вас театр – это?
- Это, как говорил Гоголь, «такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра». Еще одна из моих любимых фраз – камертонов: «И чувства добрые я лирой пробуждал» Пушкина. Искать, экспериментировать можно и нужно, но, думается, недопустимо забывать о главном, высоком предназначении театра.
Я как-то купил книгу 1936 года для театральных техникумов по мастерству актера. Главный вопрос этой книги: представление или переживание. Книга почти полностью состояла из цитат великих актеров, режиссёров, писателей – что они говорят о мастерстве актера. Все – по-разному, ответа – нет. По мне, надо совместить и одно и другое. Где-то роль рождается через одно, где-то через другое. В спектакле «Король-олень», например, все идет через движение и вызывает в твоем организме нужное чувство: таков западный театр - итальянский, французский. Наш театр, в большей степени – это театр переживания: от идеи, от каких-то мыслей, опыта, ассоциаций, наблюдений – к форме, к образу. Самое главное, что меня сейчас часто ранит – то, что должно быть искусством, по сути, и служить высоким целям, им как раз не служит. Это не то, ради чего я шел в эту профессию. Меня восхищало, что вот этой интересной работой мы можем помочь людям. Если работа такой цели не отвечает – мне неинтересно.
Но если литературная первооснова спектакля – о вечном, то каждый раз мы считываем все новые и новые смыслы: в этом величие произведения, каких нам очень не хватает. Ведь сейчас возникают глобальные вопросы - что с нами будет, выживем мы или нет. Я думаю – выживем! Я – оптимист, и сейчас важно, как никогда, этим делиться: очень много людей, которые испуганы, подавлены, им надо помогать.
Я склонен к самоедству. Но понял простую вещь: никогда не получается все как надо во время спектакля или съемки, но всегда получается что-то. Надо, естественно, стремиться к тому, чтобы все получилось, но понимать, что идеал недостижим. Ведь мы растем, и планка повышается…
- Вы много и профессионально работаете как актер дубляжа. В чем основные сложности в этой работе?
- Моя первая роль, моя школа – это Алладин. Был такой замечательный режиссер озвучивания – Людмила Акимовна Демьяненко, супруга прославленного артиста Александра Сергеевича Демьяненко: моя крестная мама в этой профессии. Она услышала мои пробы и поверила в меня. Ведь первый раз я пробовался совершенно не на мою роль – на Винни-Пуха. Для меня один есть медвежонок – с голосом Леонова, а это был очень странный Винни-Пух: несмешной, со старческим голосом, задачу свою я так и не понял.
А вот в случае с Алладином я попал в точку. Вот по трём полнометражным сериям этого знаменитого мультфильма, Людмила Акимовна, взяв за руку, а где-то за шиворот, провела меня и научила основам этого дела, профессии. В дубляже надо иметь слух, но не музыкальный, а фонетический – когда ты слышишь особенности голоса, речи. Я отталкиваюсь от голоса и от того, что играет актер. Где-то иду за ним, за интонацией дублируемого актёра, а где-то кладу свою краску, по мне, органичнее слипающуюся с лицом. Приходит на помощь и режиссер, который уже не одни сутки с этим фильмом.
А сейчас в чести те, кто показал себя в закадровом переводе: приходит актер и читает с листа, не зная, что произойдет в сериале. Ему говорят: «Ваши роли отмечены красным». И он с листа, меняя голос, озвучивает целую серию и больше. Иногда разговаривает сам с собой, меняя голос. Для меня это полуфабрикат. Игорь Олегович Горбачев говорил: «Это как пирог с мясом, который ставишь в духовку: если не додержал, вынул – красиво, но откусишь, и кровь потекла…». Этот его образ я нахожу очень точным, он врезался в мою память, и мне кажется, это как раз то самое: конвейер, ширпотреб, поверхностно сделанная работа.
Хотя в нем есть своя ценность – зритель будто смотрит подлинник и слышит истинные интонации. Это лучше, чем дубляж не очень хорошего уровня. Сейчас есть артисты дубляжа, которые демонстрируют, по сути, свой красивый голос. А зачем мне нужен вообще - этот красивый голос, если Аль Пачино, де Ниро или Хоффман говорят другим? Зачем мне твой красивый тембр, который ты выпячиваешь на первый план? Это своего рода самолюбование, что, мне думается, недопустимо в нашем деле, ни на сцене, ни в кадре. Недавно я смотрел фильм «Рабочий поселок», где Олег Борисов играл слепого ветерана. Зачем его там дублировали? Мужественности придать? А зачем?
Есть, конечно, такие моменты, когда переозвучка необходима: когда Шукшин ушел, например или Папанов. У меня есть два, пожалуй, самых любимых актера дубляжа: один из них - Игорь Константинович Ефимов. Он виртуозно озвучивал Лестрейда в исполнении Борислава Николаевича Брондукова с его южнорусской мелодикой речи, Джигарханяна в «Собаке на сене» - Армен Борисович там только поет одну из песен Тристана, потому что не смог приехать из-за съемок. Игорь Константинович настолько профессионально и талантливо соединяется с тем человеком, которого мы видим на экране, что у зрителя не возникает даже подозрения, что это говорит не Брондуков, не Шукшин, не Папанов и не Джигарханян, хотя голоса этих замечательных актёров мы-зрители, очень хорошо знаем и любим.
А второй любимый артист замечательно озвучивал Луи де Фюнеса – это Владимир Владимирович Кенигсон. В 60-х годах случилась сделка: нашу «Войну и мир» Бондарчука обменяли на несколько французских фильмов, в том числе и на три серии «Фантомаса». Без Кенигсона я не могу смотреть на комиссара Жюва. Уникальный случай - де Фюнес позвонил Кенигсону в театр и сказал: «Господин Кенигсон, я – очень небедный человек, но Вы меня обогатили!». Думается, это дорогого стоит.
…Мне часто вспоминается один случай, в завершении нашего разговора, очень хочу рассказать о нём: я ехал на репетицию, зашел в метро, сижу, задумался. Вдруг слышу шорох, какие-то смешки, люди куда-то смотрят. И я вижу существо – никогда больше не видел ничего похожего: как я вспоминаю, в этом человечке – соединились наш мультипликационный Карлсон и Маленький Мук. Это существо идет и улыбается всем. С такими открытыми, детскими глазами. А над ним все смеются. И я усмехнулся.
Доехал. Стал пробираться к выходу, поворачиваю голову, и вижу этого человечка у другой двери: он стоит, прячет глаза и плачет. Украдкой вытирает слезы и поглядывает, не видит ли кто. Мне стало так больно за него. Стыдно за нас всех и за себя, в первую очередь. Может быть, это был блаженный – этот светящийся человечек, он любил нас, а мы, все вместе, сделали ему больно.
У меня есть мечта. Мечтать надо наотмашь и максимально о великом. Моя - о том, чтобы люди научились как можно больше любить. Может быть, тогда мы научимся не воевать: все войны – от страха, а страхи возникают тогда, когда мало веры, мало любви… Это не просто розовая недостижимая мечта. Всем нам необходимо делать все, чтобы любви стало больше. Как хочешь, как можешь, так и делай. Просто улыбаешься прохожим, выходишь на сцену, пишешь книгу, что-то еще: любовь может быть разной. И это тоже фронт – наш фронт в тылу. Я часто слышу фразу: «Не мы такие, жизнь такая». Верю, что это не так. Невзирая на всё, надо стараться, преумножать любовь. И тем самым, может быть, чуть-чуть, на капельку мир станет светлее и добрее…