«Со времен Мольера ничего не изменилось»

"Для режиссера важен свет в конце любого мрачного и безнадежного туннеля, более того, он стремится привнести свет туда, где пока царит тьма, полагая, что в противоборстве добра и зла и заключен путь человека к совершенству", — говорится на сайте Молодежного театра. "Когда человек душевно мерзнет, его обязательно нужно подвести к печке, в которой горит огонь", — поясняет сам Спивак.С Семеном Яковлевичем мы встретились в театре в выходной, в субботу вечером. Весь день у него были репетиции. Поэтому первым вопросом оказалось логичное удивление: "У вас бывают выходные?". — У нас выходной в понедельник, и то не всегда. Сейчас артист в больницу попал, и мы делаем восьмой или девятый ввод подряд, это очень сложно. — Сейчас работы много? — Мы репетируем шесть спектаклей. Там режиссеры — и мои ученики, и друзья. Какие-то спектакли я у них подхвачу. — Название "Молодежный театр" само себя уже не оправдывает — здесь как актеры совершенно разных возрастов, так и зрители. И все-таки когда вы создаете спектакль, вы ориентируетесь на какого-то определенного зрителя? Есть понимание, для людей какого возраста, статуса, образования вы создаете постановку? — Вопрос с одной стороны сложный, с другой — простой. Я думаю, что любой адекватный режиссер, который делает спектакль, пытается рассказать о себе, решить свою проблему. Причем проблему не сегодняшнего дня, не сиюминутную, а большую, которая свойственна любому возрасту. Это проблема одиночества, или проблема отношений в семье, или проблема жизни и смерти, добра и зла. Поэтому у нас в зале просто люди. — Современная молодежь, на ваш взгляд, любит и понимает театр? — У нас пока недостатка в зрителях нет. Мы проводим исследования, которые показывают, что основной наш зритель — это студенчество. Молодой зритель очень заинтересован, он нам верит. Мы не морочим ему голову и пытаемся говорить по сути. Мы не агрессивны, а, значит, зритель не будет во время спектакля закрываться и услышит то, что мы хотим сказать. — Идет ли взаимодействие со зрителем уже после спектакля? Может, кто-то высказывает свои замечания, предложения? — Я немного не понимаю этого, поскольку театр — не ресторан. Он выдает произведение, которое сам считает нужным. Хотя, конечно, они все обсуждают в соцсетях и Интернет-порталах. — Очень интересная мысль: театр — это не ресторан, где каждый может оставить отзыв в книге желоб. Но в последнее время наблюдается тенденция — каждый считает нужным высказать свое мнение публично, раскритиковать деятельность театра или музея. Возьмем, к примеру, так называемых борцов за нравственность, которым в свое время не угодила постановка "Лолиты" Набокова и спектакли Виктюка. — Думаю, что это пройдет. Правда, с этими людьми я не знаком и с запретами не сталкивался. Есть люди, которые думают, что они могут диктовать художнику. Но художник ведь не сам работает, а по указке высших сил, по указке вдохновения, и он просто не может сделать иначе. Я давно наблюдаю, что некоторым людям скучно жить. Они пытаются себя как-то занять. Одни пьют, другие посещают школу танцев, а некоторые объединяются в какие-то группы, чтобы свое внутреннее чувство реализовать за счет других. Такая форма агрессии. У нас вообще сейчас очень много агрессии. Я об этом даже спектакль делал. Мне кажется, что мы когда-нибудь придем к балансу добра и зла, и будет как день и ночь. Но зимой у нас день ведь короче, а ночь длиннее. Я думаю, что сейчас просто зима. Но мы движемся к весне. — Вы на себе давления ни с какой стороны не чувствуете? — Нет, не чувствую, потому что мы занимаемся определенным театром. Театром, дающим людям силы, веру, надежду и любовь. Любой наш спектакль даже если и не закончится хорошо, то даст надежду. Как когда-то великие произведения наших писателей или поэтов. Искусство всегда выводило куда-то в свет. — В одном из интервью вы сказали, и это мне особенно запомнилось, что бывают времена, когда человека нужно бить, однако сейчас время, когда, наоборот, необходимо поддерживать. В чем особенность нынешнего времени? Может, пора от поддержки перейти к воспитательному кнуту? — Когда человек очень-очень благополучен, очень сыт, то он "освинивается". Вот тогда ему надо напоминать, что он живет на Земле, которая находится в космосе, в какой-то галактике, что рядом какие-то другие миры. А когда человек душевно мерзнет, его обязательно нужно подвести к печке, в которой горит огонь. — И театр такая печка? — Как говорил великий режиссер Тарковский — в каждом времени у искусства свои задачи. — Как думаете, современное искусство выполняет эти социальные задачи? — В целом, у нас сейчас путаница. Я могу ответить за тот сектор, которым я занимаюсь — мы это делаем. Представьте: зритель, и без того живущий довольно тяжело, приходит в театр, а ему говорят — все плохо, плохо, плохо, очень плохо и будет еще хуже. Я однажды посмотрел такой спектакль и дома напился. Хотя вообще не пью. — У вас в основном в репертуаре классика... — Есть и современные пьесы. Но наш зритель туда ступает очень осторожно. — Ему не нравится современное искусство? — Думаю, что в эпоху, когда все время меняются идеи, направления, тренды, лучше схватиться рукой за вечные ценности. — Вы когда работаете с актером, какую роль играете в паре? Наставника, друга, отца, начальника?.. — Вот вы все и перечислили. Причем у меня уже за 30 лет работы в театре так натренировано чутье, что все происходит интуитивно. Разумом я не принимаю решения, кем быть в тот или иной момент. — Но иногда приходится быть жестким? — Иногда — очень жестким. — И в антракте, если что-то не нравится, — крики, скандалы и разбитая посуда? — Конечно. Вы когда-нибудь наблюдали хоккей или футбол? Там понятно, почему тренер что-то яростно кричит игрокам. А в театре кажется, что все работает по-другому. Но ведь и на сцене идет настоящая схватка между зрителем и артистами. И если зритель победит, тогда что это за спектакль? — Как вам удалось сохранить единство, духовную целостность театра, когда под одной крышей работают несколько режиссеров? Вы же сами говорили, что в театре, как в храме, не может быть нескольких религий. — Это очень сложно. И в то же время… Я могу сказать формулу, по которой можно работать не только в театре, но и в жизни: от человека, который все время отпускает, невозможно уйти. Но иногда бывают потери. — Но актер же переживает с другим режиссером новый этап, он берет от него что-то, и приходит к вам уже другим. — Так он мне это приносит! Все это очень тонкая грань, как в личных отношениях. Но если ты строишь тюрьму, то обязательно из нее все будут стремиться убежать. — Часто вы рискуете в своей работе? — Конечно. Надо всегда ставить какую-то задачу, переходить грань. — Всегда риск оправдан? Часто ли случаются провалы? — Бывает, что провал сильнее, чем победа. Он больше дает и зрителю, и тебе. Думаю, что если ты честен, ты всегда рискуешь. Это же очень рискованный момент — быть честным в искусстве. Но честность и наглость для меня разные вещи. — А как же вызов обществу? Сделать такую пьесу, чтобы всех зацепило, возмутило? — Может быть, есть люди, которые этим живут. Но существует такая русская фраза: "Бунт бессмысленный и беспощадный". Для меня вызов — это что-то бессмысленное. — Как вашему театру удается выживать в современных экономических условиях? — Мы живем нормально, потому что у нас многие артисты снимаются в кино. И мы им не запрещаем. Поэтому у нас репетиции могут начаться и в 11:00, и в 17:00, и ночью могут идти. Я очень долго болел этой темой, потому что когда ставишь спектакль, нужно, чтобы все были под рукой. Но в наше время прожить на 22 тысячи просто невозможно. Поэтому я как режиссер против, но как человек или руководитель театра — за. Я хочу, чтобы актеры нормально жили, потому что у них есть семьи и дети. — То есть утверждение "художник должен быть голодным" — неверно, на ваш взгляд? — Я не очень согласен с этим. Но он, конечно, не должен быть абсолютно всем доволен. Он должен быть нормальным человеком, который живет среди людей и про них же им рассказывает. — И с властями вам всегда удается договориться? — Не всегда. Но если какой-то разговор не получился, то не надо теряться — нужно идти на следующие разговоры. В театре всегда есть проблемы, но всех проблем человек и во время жизни не решит. — Вы, я смотрю, оптимист. — Нет, я как раз не оптимист. Я просто знаю, например, жизнь Мольера. И ничего с тех пор не изменилось и не изменится. Как он ходил к Людовику, просил разрешения у него сыграть спектакль, просил заплатить артистам. И если Людовик был в хорошем настроении, то соглашался, если был в плохом — не соглашался. Мы обязательно, я думаю, будем ставить пьесу "Жизнь господина де Мольера" или "Кабала святош" Булгакова. — Многие творческие люди уверяют, что в Петербурге существует особая атмосфера, здесь каждый уже художник. Прям как в песне — в этом городе "быть поэтом — не призвание, а почти что приговор". Для вас Петербург — он особенный для творчества? — Лучшие спектакли я сделал здесь, хоть и работал в Москве 8 лет. В этом городе немного другой ритм, мы немного более депрессивные, чем москвичи, но мне петербуржцы ближе. Я же ведь сам родился не в Петербурге. Я родился в таком же поэтическом месте — в Карпатах, только там другая поэзия. Но от того, что в Петербурге творил Пушкин, от того, что можно посмотреть, где жил Раскольников, или пойти на Кузнечный и увидеть квартиру Достоевского, или посмотреть, где стреляли в царя… Я когда приехал в Петербург, попал в Пушкинский театр. И в спектакле "Перед заходом солнца" играл Николай Симонов. А Товстоногов! Я лучшего театра, чем БДТ, вообще никогда не видел. Вот такие люди у нас жили и обязательно оставили след, я верю в это. Особая атмосфера есть. Она пока еще не разбита тем, что рушат старые здания, и строят на их месте новые. Жалко, что мы не всегда понимаем, что Петербург — это концентрация красивой благородной возвышенной энергии. — Как думаете, хватит у людей мудрости, чтобы это сохранить? — Нет, не хватит. Хотя потом, конечно, будут жалеть. Не все же понимают, где они живут, какую роль это играет. Жизнь — это вообще такая смесь нелепого юмора и какой-то глубины. Именно поэтому мой любимый жанр — трагикомедия.