Я ВСЕГДА СТАВЛЮ СЕБЯ НА МЕСТО ЗРИТЕЛЯ

– Семен Яковлевич, на юбилейной афише – три даты, да и в газетах я уже видел заголовок «Спивак отмечает тройной юбилей». 65 лет, понятно, со дня рождения. 25 – вашей работы в Молодежном театре. А 35? Объясните, пожалуйста, непосвящённым зрителям. Не все же знают досконально вашу биографию… – 35 лет назад, в 1980-м, Владимиром Афанасьевичем Малыщицким был создан Молодежный театр. – И все эти три славных события случились в один день?! Мистика какая-то! – Театр открылся 18 января, спектаклем «Сто братьев Бестужевых». Но мы уже не первый год отмечаем одновременно день рождения театра в день закрытия сезона, который приходится на мой день рождения. Я не вижу в этом ничего страшного. – Я тоже. Просто насторожился: а вдруг? – Нет, никакой мистики. Так удобнее. – Ну да: три юбилея в одном флаконе! – Но, должен вам сказать: из всех этих круглых чисел, 65 я воспринимаю, как самое маленькое. – Очень правильное определение возраста! Если не возражаете, мы о вас поговорим чуть позже. А пока – о театре. Еще одна, казалось бы, странная закономерность. Был когда-то в Молодежном театре один зал – зрители сидели (и сейчас сидят!) в проходах на ступенях. Появился еще зал, большой, и на спектаклях в обоих – яблоку негде упасть! – Да, было 320 мест, а сейчас – 820. Зрительская аудитория увеличилась больше чем в два раза. – Я недавно наконец-то смог выбраться на «Последнее китайское предупреждение», так администратор, с большим трудом смогла усадить. Дай вам третий зал – ситуация не изменится. В то время, как в каком-нибудь академическом театре, который входит в обязательную программу экскурсионных туров, где каждый второй актер – первый в сериальных «многотиражках», зал заполняется в лучшем случае на две трети… – Вот где мистика! Думаю, без высших сил, в которые я верю, тут не обходится. Нам точно помогают какие-то добрые, светлые силы. – Если мистика, то в чем? – Я думаю, в тех трех китах, на которых стоит театр. Руководство, труппа и философия театра. – О последнем, пожалуйста, подробнее. – Я определяю наше время как тяжелое (да этого никто и не скрывает)… Я всегда ставлю себя на место зрителя… Я растерян, мне не найти точку опоры. Куда я пойду? В театр, где мне скажут: «Тебе плохо? Но это несравнимо с тем, что будет дальше. Дальше будет настолько хуже, что ты вообще почувствуешь себя ничтожеством…» Или я пойду в театр, где услышу: «Мы – такие же, как ты. Мы тоже живем очень сложно, тоже растеряны, тоже ищем почву под ногами, а найти ее очень трудно. Но мы тебя очень любим, и не дадим пропасть. Давай держаться вместе, вместе искать выход из создавшегося положения»? Я думаю, зритель пойдет туда, где ему протянут руку или подставят плечо. – А почему бы зрителю не пойти в оперетту, или в концертный зал на вечер юмора, чтобы на время отвлечься от своих проблем? – Я с большим уважением отношусь к оперетте. Для кого-то музыкальной комедии достаточно, чтобы воспрянуть душой. А есть люди, души которых на легкие репризы, веселую песенку, анекдот не отзовутся. В первую очередь это те, кто прошел через страдания, кто понимает все сложности жизни, кому не хватает веры, надежды, любви. Они в театре ищут что-то более серьезное, более глубокое. Я надеюсь, наш театр и занимается глубинным поиском, но говорит о серьезных проблемах без трагической окраски. Мы в каждом спектакле ищем путь наверх, и нашему зрителю, думаю, интересно искать этот путь наверх вместе с нами. – Я правильно понял: вы занимаетесь не развлечением, отвлечением зрителя от насущных проблем, а пытаетесь дать ему надежду? – Да, да, именно так: мы своим искусством пытаемся дать человеку надежду. Наш великий режиссер Андрей Арсеньевич Тарковский очень точно сказал: для каждого времени – свое искусство… В психологии есть понятие: принцип дополнительности. Яркое солнце – человек надевает темные очки, похолодало – наденет теплую куртку. Женщины небольшого роста предпочитают каблуки повыше. Так и мы – в наше тяжелое время дополняем… восполняем!.. отсутствие каких-то витаминов. Или каких-то элементов. Стараемся хоть немного гармонизировать – и себя, и зрителей, и общество. Потому что не отворачиваемся от жизни, показываем жизнь, такой, как она есть, но через открытое окно, в которое входит свежий воздух. Спектакли Молодежного театра – грустные, и в то же время – они с надеждой. Взять к примеру: «Дон Кихот» – очень грустный спектакль. Или «Три сестры». Естественно, каждый режиссер пытается вскрыть суть пьесы и почувствовать человека, который ее написал. Мне кажется, что Чехов провел своих «трех сестер» через страшные испытания для того, чтобы, в конце концов, они в своих монологах смогли сказать следующее. Маша: «…мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить... Надо жить…» Ирина, положив голову на грудь Ольге: «Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить... надо работать, только работать!» Ольга – обнимая обеих сестер: «…О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! …кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать! Несмотря ни на что надо жить!» Чеховские сестры жизнь принимают. Такой, как она есть. А существуют театры, которые жизнь не принимают. Это не наш путь. Мне кажется, что человек очень высокое существо – по сравнению с другими животными, которых я тоже люблю. Человек понимает больше, чем, предположим, собака, но самое главное: он знает, что жизнь конечна. Человек знает о конечности своей жизни и пытается что-то сделать – построить, создать... Чехов, зная про свою неизлечимую болезнь, продолжал писать. И только одну пьесу написал, в которой, я считаю, нет надежды – «Иванов». Хотя и в ней, наверное, можно найти разные краски… – Чехов сделал подарок режиссерам, которые будут ставить «Иванова», каждый может искать и находить в пьесе что-то свое… – Я не видел ни одного «Иванова», после которого мог бы сказать: я понял эту драму. Моя душа во время «Иванова» постоянно съеживается. Но и в «Иванове» чеховский посыл – гуманизм. Не знаю, приличное ли это слово в наше время. – Если забыть о гуманизме, совсем худо будет. – Я тоже считаю, что пришло время, если и не говорить, то думать о гуманизме. – Чем вы руководствуетесь, выбирая пьесу для постановки? Насколько влияет реальная жизнь на ваш выбор? – Великий театральный режиссер Георгий Александрович Товстоногов писал, что наша личная жизнь является предметом творчества. Я читаю пьесу, но если не возникнет некоего резонанса, не происходит какого-то щелчка внутри, ставить не берусь. Я спектакль ставлю не для артистов. Не думаю, что режиссер – официант по обслуживанию труппы. Если режиссер сам увлечен идеей, то увлечет и артистов. Отвечая на ваш вопрос, могу привести конкретный пример – как выбирается пьеса. Когда болели мои старенькие родители, я очень переживал. А потом переживал их уход из жизни… Тогда-то я и взялся ставить «Дон Кихота». Жизнь Сервантеса во время создания этого романа по силе переживаний неожиданно оказалась очень схожей с моей. «Дон Кихота» он написал в тюрьме, куда попал по недоразумению. Он был инвалидом; в боевых схватках по одним источникам потерял руку, по другим – ногу. У него не было денег, чтобы похоронить жену и дочь. Сервантес в своем воображении вышел за стены тюрьмы, придумал Дон Кихота, придумал ему друга, с которым они путешествовали и попадали во всякие анекдотические ситуации. Время в Испании тогда было такое же, как у нас сейчас, –разлинованное, прагматичное, когда выживает сильнейший, выживает хваткий. И в этом времени вдруг появлялся человек – насмешливый, почти ребенок. Дон Кихот не совпадал со временем, в котором жил. И жил он какими-то иллюзиями, все над ним смеялись. Но без него на земле стало немножко грустнее. Сервантес писал о себе. И когда я это осознал, я сразу понял, как надо ставить «Дон Кихота». – При таком подходе к делу, в каком случае режиссер возьмется ставить «Отелло»? – Видимо, работая над «Отелло», режиссер решает проблему такого распространенного чувства как ревность, как манипуляции и внушаемость. – В репертуаре Молодежного преимущественно классика. Кинорежиссеры жалуются, что у нас дефицит сценаристов… – Может быть. – Так, что же, дефицит не только сценаристов, но и драматургов? В России нет молодых и талантливых, пьесы которых хотелось бы поставить Семену Яковлевичу Спиваку? – В нашем театре идет спектакль по пьесе Ивана Вырыпаева – «Валентинов день». Другие режиссеры ставят молодых и талантливых, очень много ставят. И молодые критики очень приветствуют эти постановки. Я не то что бы «очень взрослый» человек, но, как мы уже выяснили, ставлю то, что меня, лично меня, задевает. – А хочется открыть новый талант? – Это же целенаправленно делать невозможно! Это же все равно что ходить по улице: «Сейчас я встречу девушку и влюблюсь!» Такие попытки обычно обречены на провал. Насиловать себя нельзя ни в чем. – Но, если, образно говоря, не выходить на улицу, так, может, и не в кого будет влюбляться! – Нет, нет, мы выходим! Мы читаем массу пьес, мы у себя в театре постоянно что-то обсуждаем. Никто – ни я, ни мои помощники – не относится пренебрежительно к профессии драматург. Но пока ничего такого, чтобы зацепило, не нашли. Больше скажу. Сейчас у нас ставит спектакль один очень молодой режиссер, но и он взял пьесу не драматурга, так называемой, «новой волны», где чаще всего встречается негатив, а «В день свадьбы» Виктора Розова. – Я обратил внимание – вы часто говорите: «мы». «Мы не нашли…», «Мы читаем массу пьес»… – «Мы» – это я и моя команда, мои единомышленники. Я же не один в театре. – Чем можно объяснить отсутствие задевающих не только лично вас, но ваших единомышленников, пьес молодых драматургов? – Мне кажется, ложным посылом, что нужно обязательно найти новый путь. Это очень похоже на попытки алхимиков получить золото искусственным путем. Среди них были большие ученые, но путь-то – ложный. Это также очень похоже на идею сформировать в советском обществе нового человека. Каким был человек 10 000 лет назад, таким и остался – степень цивилизации изменилась, только и всего. Ах, как хочется кому-то создать какой-то новый театр! Театр и так все время меняется, но меняется не революционно, а эволюционно. – Значит, у вас никогда не было желания сотворить с чеховскими «Тремя сестрами» что-то этакое, чтобы повергло зрителя в шок, а вся театральная Россия только бы и говорила о постановке Спивака? – Никогда. Я занимаю позицию уважительного отношения к драматургу. И уважительного отношения к себе. У Чехова есть достоинства, но они есть и у меня. Антон Павлович во время моей работы над спектаклем по его пьесе, становится мне братом, а не человеком, которого я должен переделать под себя. И, как мы видим, уважительное отношение к Чехову, приносит хорошие плоды. На «Трех сестрах» у нас постоянно аншлаги, зрители спектакль принимают очень тепло, я бы даже сказал – горячо. Не смотря на то, что ни одна из сестер Прозоровых на сцене не появляется голой… Но я не против экспериментов. Каждый режиссер имеет право на эксперимент. Есть же китайская пословица: пусть цветут все цветы. – Семен Яковлевич, если вернуться к истокам… Каким образом у маленького мальчика из небольшого города Черновцы зародилась любовь к театру, которую он пронес через всю жизнь? – Во-первых, Черновцы – город не такой и маленький, 200 тысяч человек. Во-вторых, это один из самых красивых городов, которые я видел в своей жизни. В-третьих, в этом городе есть театр – уменьшенная копия венской оперы. Говорю это без всяких детских симпатий. А в-четвертых, все – дело случая. Я занимался в изостудии, и однажды (лет 12 мне было) проходил мимо зала, где что-то репетировал пионерский театр. Заглянул и понял: хочу! – Простите, что значит: «пионерский театр»? – Я его так называю – театр был во Дворце пионеров. Руководила им актриса Черновицкого украинского музыкально-драматического театра (того самого – маленькой копии венского), заслуженная артистка Украины Валентина Бесполётова. Валентина Владимировна человек была красоты и душевности необыкновенной. И отношения к театру необыкновенного. На репетициях она просто светилась. Мы, её воспитанники, смотрели на Валентину Владимировну – как зачарованные. Теперь я понимаю, что она была еще и потрясающим педагогом. А в жизни ребенка самое главное – личный пример. Очень многие ее воспитанники стали профессиональными артистами и режиссерами. Например, мой друг Лев Шехтман. Лева в Нью–Йорке создал репертуарный театр – Theater In Action – и лет десять руководил им. Он у нас в Молодежном поставил три спектакля – «Синие розы» по «Стеклянному зверинцу» Уильямса, «Иов» Йозефа Рота и «АБАНАМАТ!» по Довлатову. – И все же изначально вас занесло в Ленинградский инженерно-экономический институт… – Родители настояли. – …и только потом был ЛГИТМиК… – У нас на курсе все были с высшим образованием – архитекторы, врачи, художники, актеры. Всем родители советовали приобрести «серьезную» профессию. Но на режиссуру без высшего образования и не принимали. Считалось: что знает о жизни 18-летний парень?! На режиссуру не так просто было поступить. – На актерский факультет, думаю, сложнее. Большая часть молодых людей стремится все-таки в актеры. Осмысление, что по сути я не актер, а режиссер, наверное, происходит потом? – Осмысление происходит потом. В Молодежном театре у нескольких актеров – режиссерское образование. А Сергей Барковский вначале закончил университет, философский факультет, а потом уже в ЛГИТМиКе курс «режиссура и актерское мастерство». Но стал артистом. И когда Сергей репетирует, к его чести должен сказать, совершенно не занимается осмыслением всего спектакля. И тем самым не мешает режиссеру. Барковский понял: я – артист, а не режиссер. Трезвая оценка своей сути. Что я очень ценю. – А вы когда поняли, что вы – режиссер, а не артист? – Думаю, после института. Как говорил тот же Георгий Александрович Товстоногов: в институте только взрыхляются мозги. Для того, чтобы думать. Очень точно сказано. И только потом, когда ставишь спектакли, бьешься головой о стенку, потому что не знаешь, как открыть дверь в страну – романтично скажем – творчества. А открыть ее очень трудно, но необходимо. Спектакль должен родиться, а не быть придуман: между этими понятиями – пропасть. Тогда и начинаешь понимать, что режиссер – настоящая мужская профессия. Женщины в ней – исключение из правила. – Что же в театре такого, что ему можно посвятить – отдать! – жизнь, которая у человека, что бы мы ни говорили, одна? – Творчество. В театре можно мечтать. Любой спектакль – это мечта. В театре, если обладаешь склонностью к сценическому писательству, ты свое воображение, свою мечту реализовываешь в картинках и словах. И если что-то получается, радость испытываешь – словами не передать. – У вас – «что-то» получается. Ваш талант и ваши работы оценены по достоинству. Вы и народный артист России и орденоносец. (Орден Дружбы – прим. ред.) Не раз удостаивались звания «Лучший режиссер года». Дважды – лауреат премий правительства Петербурга: «За выдающиеся достижения в области искусства…» и «За выдающийся вклад в развитие петербургской культуры». Лауреат Премии имени Товстоногова Высшей театральной премии города «Золотой софит» – опять же – «За выдающийся вклад в развитие театрального искусства». – Это самая дорогая для меня награда. – Все это – оценка вашего творчества другими. А сами что бы вы себе, без лишней скромности, поставили в заслугу? – Думаю, все мои завоевания еще впереди. Я не кокетничаю. Более десяти лет я занимаюсь йогой, и, наверное, у меня есть основания думать и говорить, что дальнейший мой рост возможен, дальнейшее продвижение в решении все усложняющихся задач – тоже. Как только скажешь себе, что что-то сделал, чего-то достиг, потянет на заслуженный отдых…