Источник — teatral-online.ru от 1 августа 2019 года
Беседовал Виктор БОРЗЕНКО
Беседовал Виктор БОРЗЕНКО
Минувший 40-й сезон в Молодежном театре на Фонтанке был богат юбилейными событиями (в их числе – премьеры спектаклей «Звериные истории» Дона Нигро, «Нас обвенчает прилив» Жана Ануя и «Игра в Шекспира. Гамлет»). Однако отпуск здесь продлился недолго и уже 1 августа коллектив вернулся к работе. Подробнее о жизни театра и парадоксах творчества мы поговорили с художественным руководителем театра Семеном СПИВАКОМ.
– Семен Яковлевич, недавно вы получили премию Правительства РФ, которая вам вручена за сохранение традиций русского психологического театра. И в то же время вспоминается знаменитая фраза Георгия Товстоногова, который утверждал, что без новаторства любая традиция мертва. Так все же, что важнее: сохранение традиций или новаторство?
– Золотого закона не существует, главное, чтобы спектакль был живой и находил отклик зрительного зала. И если он живой, значит традиция и новаторство в нем сочетаются. Я сложно отношусь к любым наградам, потому что награда дается группой людей, но это никогда не заменит награду, данную высшими силами – вдохновение, озарение, идея... Конечно, наградили – приятно. Но воспринимаю это как справку о здоровье.
– Главу в биографии…
– Да. Абзац.
– Кстати, про главу в биографии. Марк Захаров недавно выпустил спектакль по комедиям Шекспира (прежде он Шекспира не ставил) и на вопоросы журналистов отвечал, что великий британский драматург ему понадобился «для биографии». В самом деле, к творчеству Шекспира обращалось большинство крупных режиссеров. А лично у вас есть драматург, который вам тоже необходим для биографии?
– Чехов. «Три сестры». Всю жизнь возвращаюсь к этому произведению, вчитываюсь, изучаю… Два года тому назад у нас работала испанская режисер, и я спросил у нее: «Почему вы все время произносите Чехов, Чехов?» И она ответила блестяще: «Чехов это про меня». Точнее не скажешь, ведь если разобраться, то за массивом текста проступает суть всей нашей жизни: боль и надежда, дисгармония и несбывшиеся мечты.
– А в материале, который вы берете для постановки, что для вас самое главное? Иными словами, как вы определяете, найдет ли он отклик в зрительном зале или нет?
– Тут многое зависит от воображения и чувствительности. Недавно у вас в «Театрале» был опубликован мастер-класс литовского режиссера, который стал монахом. Я сохранил эту публикацию: он гений, мне кажется. Читал студентам – никто не шевелился. Монах замечательную вещь сказал: талант – это огромная чувствительность. И чем крупнее драматург, чем масштабнее режиссер или актер, тем сильнее получается результат.
В искусстве много нюансов, непредсказуемых вещей. Иногда успех может зависеть от актерского настроения или от погоды за окном…
Когда я приехал в Ленинград, в конце 1967 года, я сразу пошел в Александринку на спектакль «Перед заходом солнца», где Маттиаса Клаузена играл Николай Симонов. Великий актер, мнгие ждали от него чуда, но он первый акт завалил. Было так скучно, что в антракте многие зрители потянулись в гардероб. Я решил остаться.
Были и другие потрясшие меня спектакли. В их числе, например, постановка Андрея Гончарова в Театре Маяковского «Трамвай Желание». Я смотрел его 4 раза. После первого я не мог встать. Второй прошел чуть слабее, а на третьем и четвертом я, будучи уже взрослым, так рыдал, что не мог скрыть своих слез от других зрителей. На меня смотрели искоса, но хотелось выть от несправедливости – от того, что ее, беззащитную Бланш Дюбуа, изнасиловал Стенли, расписал всем, что она врет и ее, уже как бы умалишенную, уводят в сумасшедший дом. Что со мной делалось от этой несправедливости! Гончаров так построил эту сцену, что внутри всё кричало: «Остановитесь! Вы что же, не видите: Стенли чудовище!» Очень правильно был построен спектакль, а Светлана Немоляева (Бланш) играла такую степень беззащитности, что и сейчас не понимаю, как это можно было сделать театральными средствами. Наверное, театр и существует во имя этой загадки – когда не можешь объяснить как это сделано.
И ты понимал, что мир абсурден, что несправедливость заложена внутри мироздания…
– Молодежный театр на Фонтанке – один из самых аншлаговых в Петербурге. К тому же, многие спектакли держатся в репертуаре не один сезон. А как складываются у вас отношения с критикой? Сейчас ведь у критиков крайне редко есть возможность следить за развитием спектакля, пересматривать его по несколько раз. Пишутся рецензии с премьерных показов, но ведь потом постановка растет, развивается, но в истории остается, допустим, не самая восторженная рецензия…
– Эти вещи тоже в природе мира. И дело не только в критике. Жизнь стала слишком стремительной. Люди не дают другому человеку подумать, не часто допускают мысль, что актер (и спектакль) развивается дальше. Все-таки у нас мышление результативное. А мне кажется, это очень вредно. Именно поэтому наши профессиональные премии, они идут результативным путем. Это очень легкий путь: мол, я этого режиссера знаю, он обязательно сделает хороший спектакль, будем включать его премьеру в фестивальную программу. А режиссер уже не делает хороших спектаклей. И возникает путаница, которая, исходя из восточной философии, довольно опасная вещь.
Когда на черное говорят белое, а на белое – черное, на красное – зеленое.
– Но вас это огорчает? Мол, «не заметили», «не поняли», «сделали поспешные выводы»?
– Нет. Это очень мешает творчеству. И для того, чтобы не раздражаться, есть такое замечательное понятие, как мудрость. Мудрость заключается в том, что ты знаешь, что будет дальше. А если будет лучше, то это просто подарок.
– И все же, главный ваш ориентир – кто? Если, например, зритель уходит, вы интересуетесь почему?
– Вы знаете, зритель уходит по разным причинам. У нас недавно женщина вышла покурить и хотела вернуться в зал прямо во время действия. Ее не пустили, и она звонила в милицию – обвиняла театр в том, что в зале осталась ее сумка и ее специально не пускают якобы для того, чтобы обокрасть. Зрители разные бывают…
Сейчас, особенно в связи с некоторыми тенденциями телевизионными, зрителя интересует только шоу. И если он приходит и не видит шоу, ему кажется, что пришел зря. Но это скорее случайная публика. Мне нравится фраза Мейерхольда: «Великий театр бывает только тогда, когда появляется великий зритель». Очень точно!
– А что вы вкладываете в понятие великий зритель?
– Ожидание чуда. И терпение.
– Трепет?
– Конечно. Хотя зритель порой может и убить спектакль. И на моей памяти такое бывало. Скажем, на 31 декабря у нас в репертуаре стояло довольно глубокое, серьезное произведение. Но мост не возник. Настроение не совпало.
– Но бывает ведь и наоборот. Идут в театр за развлечением, а открывают незримые глубины.
– Бывает, но не в Новый год. Так что, жизнь всегда преподносит уроки. С тех пор серьезные вещи на праздник не ставим…. Какое искусство всегда ценится в мире?
– Видимо, легкое.
– Легкое и одновременно глубокое. Осуществить это на сцене очень трудно. Но, кстати, две недавние наши премьеры «Звериные истории» Дона Нигро и «Нас обвенчает прилив» Жана Ануя я пытался поставить как раз на стыке легкости и глубины. Вроде бы занятный сюжет, но вдруг – попал в эту пучину и уже там на глубине плаваешь. Я не умею ставить чистые комедии. Я обязательно делаю поворот и… все довольны.
– Хочу вернуться к фразе про великого зрителя. Скажите, бывало так, что вы у зрителя чему-то учились? Например, вы ставили одну историю и вдруг понимали, что зрители видят здесь совершенно другое.
– Наверное... Чтобы в театре работать, нужно иметь очень короткую память. Понимаете, какая штука. Я ведь пришел на «Фонтанку» в 1989 году, когда в зале сидело 12 человек. Времена были тяжелые, и ни о каких аншлагах мы не мечтали. Но постепенно, шаг за шагом, зал наполнился, мы построили еще одну сцену и теперь у нас почти никогда не бывает свободных мест.
Почему? Всегда нужен процесс! Чтобы бабочка родилась, она сначала должна быть личинкой, потом куколкой и уже напоследок бабочкой. Если телегу вытаскиваешь трактором из канавы, то ты должен ее медленно тянуть, потому что, если резко рвануть, она развалится. Говорю, как бывший инженер.
И так – во всех абсолютно процессах. Вот, допустим, мои родители… Мама работала в исполкоме зав. отделом социального обеспечения. За всю жизнь они скопили 5 тысяч рублей, и у них была надежда на то, что эта сумма достанется мне. Однако рухнул Союз, и от денег ничего не осталось. А люди всю жизнь копили, откладывали…
Не должно быть так. Для этого существует мудрость. Мудрость человека, принимающего ответственные решения. Театр, понятно, не страна, не государство, но аналогия вполне возможна и потому мне очень нравится изречение Лао-цзы: руководитель не должен принимать справедливое решение, которое мы очень ждем, он не имеет права принимать несправедливое решение, он должен принимать оптимальное решение. А оптимальное решение расшифровывается так: это решение, при котором пострадает наименьшее количество людей.
Когда я впервые это прочитал, то минут 40 сидел – размышлял. Меня просто опрокинуло этой фразой. Конечно, люди так или иначе всегда страдают, но твоя задача выбрать оптимальный вариант, чтобы пострадало, как можно меньше.
Мир устроен негармонично, сколько несправедливости в жизни. Но задача человека как раз в том, чтобы нести ответственность за всё живое на нашей планете.
– В этом плане, понятно, вам особенно нравятся «Звериные истории» Дона Нигро…
– Да, это очень современное произведение, в нем сразу 11 пьес, я такого не видел никогда. Одна пьеса длится 6 минут, другая 10, третья 8 и так далее. Не эскиз, а пьеса – с развитием отношений, с идеей, с кульминацией. Правда, в нашем спектакле 10 пьес, поскольку 11-ю («Летучая мышь») я решить не смог. Но потом мне один артист подсказал любопытную идею, и, возможно, однажды мы к ней вернемся.
Мне кажется, что во всем мире люди куда-то не туда идут. И в финале нашего спектакля есть такая сцена, и становится зрителю страшно, что люди идут прямо в пропасть. Причем с радостью!
И Дон Нигро показал это замечательно. Есть такие животные, я раньше о них не знал, – лемминги. У них, когда происходит переизбыток популяции, вдруг начинается групповой психоз, и они направляются к океану и тонут. Вот такую сцену мы включили в спектакль. Толпу пытается остановить один из леммингов, но результат предсказать нетрудно…
– Главу в биографии…
– Да. Абзац.
– Кстати, про главу в биографии. Марк Захаров недавно выпустил спектакль по комедиям Шекспира (прежде он Шекспира не ставил) и на вопоросы журналистов отвечал, что великий британский драматург ему понадобился «для биографии». В самом деле, к творчеству Шекспира обращалось большинство крупных режиссеров. А лично у вас есть драматург, который вам тоже необходим для биографии?
– Чехов. «Три сестры». Всю жизнь возвращаюсь к этому произведению, вчитываюсь, изучаю… Два года тому назад у нас работала испанская режисер, и я спросил у нее: «Почему вы все время произносите Чехов, Чехов?» И она ответила блестяще: «Чехов это про меня». Точнее не скажешь, ведь если разобраться, то за массивом текста проступает суть всей нашей жизни: боль и надежда, дисгармония и несбывшиеся мечты.
– А в материале, который вы берете для постановки, что для вас самое главное? Иными словами, как вы определяете, найдет ли он отклик в зрительном зале или нет?
– Тут многое зависит от воображения и чувствительности. Недавно у вас в «Театрале» был опубликован мастер-класс литовского режиссера, который стал монахом. Я сохранил эту публикацию: он гений, мне кажется. Читал студентам – никто не шевелился. Монах замечательную вещь сказал: талант – это огромная чувствительность. И чем крупнее драматург, чем масштабнее режиссер или актер, тем сильнее получается результат.
В искусстве много нюансов, непредсказуемых вещей. Иногда успех может зависеть от актерского настроения или от погоды за окном…
Когда я приехал в Ленинград, в конце 1967 года, я сразу пошел в Александринку на спектакль «Перед заходом солнца», где Маттиаса Клаузена играл Николай Симонов. Великий актер, мнгие ждали от него чуда, но он первый акт завалил. Было так скучно, что в антракте многие зрители потянулись в гардероб. Я решил остаться.
Были и другие потрясшие меня спектакли. В их числе, например, постановка Андрея Гончарова в Театре Маяковского «Трамвай Желание». Я смотрел его 4 раза. После первого я не мог встать. Второй прошел чуть слабее, а на третьем и четвертом я, будучи уже взрослым, так рыдал, что не мог скрыть своих слез от других зрителей. На меня смотрели искоса, но хотелось выть от несправедливости – от того, что ее, беззащитную Бланш Дюбуа, изнасиловал Стенли, расписал всем, что она врет и ее, уже как бы умалишенную, уводят в сумасшедший дом. Что со мной делалось от этой несправедливости! Гончаров так построил эту сцену, что внутри всё кричало: «Остановитесь! Вы что же, не видите: Стенли чудовище!» Очень правильно был построен спектакль, а Светлана Немоляева (Бланш) играла такую степень беззащитности, что и сейчас не понимаю, как это можно было сделать театральными средствами. Наверное, театр и существует во имя этой загадки – когда не можешь объяснить как это сделано.
И ты понимал, что мир абсурден, что несправедливость заложена внутри мироздания…
– Молодежный театр на Фонтанке – один из самых аншлаговых в Петербурге. К тому же, многие спектакли держатся в репертуаре не один сезон. А как складываются у вас отношения с критикой? Сейчас ведь у критиков крайне редко есть возможность следить за развитием спектакля, пересматривать его по несколько раз. Пишутся рецензии с премьерных показов, но ведь потом постановка растет, развивается, но в истории остается, допустим, не самая восторженная рецензия…
– Эти вещи тоже в природе мира. И дело не только в критике. Жизнь стала слишком стремительной. Люди не дают другому человеку подумать, не часто допускают мысль, что актер (и спектакль) развивается дальше. Все-таки у нас мышление результативное. А мне кажется, это очень вредно. Именно поэтому наши профессиональные премии, они идут результативным путем. Это очень легкий путь: мол, я этого режиссера знаю, он обязательно сделает хороший спектакль, будем включать его премьеру в фестивальную программу. А режиссер уже не делает хороших спектаклей. И возникает путаница, которая, исходя из восточной философии, довольно опасная вещь.
Когда на черное говорят белое, а на белое – черное, на красное – зеленое.
– Но вас это огорчает? Мол, «не заметили», «не поняли», «сделали поспешные выводы»?
– Нет. Это очень мешает творчеству. И для того, чтобы не раздражаться, есть такое замечательное понятие, как мудрость. Мудрость заключается в том, что ты знаешь, что будет дальше. А если будет лучше, то это просто подарок.
– И все же, главный ваш ориентир – кто? Если, например, зритель уходит, вы интересуетесь почему?
– Вы знаете, зритель уходит по разным причинам. У нас недавно женщина вышла покурить и хотела вернуться в зал прямо во время действия. Ее не пустили, и она звонила в милицию – обвиняла театр в том, что в зале осталась ее сумка и ее специально не пускают якобы для того, чтобы обокрасть. Зрители разные бывают…
Сейчас, особенно в связи с некоторыми тенденциями телевизионными, зрителя интересует только шоу. И если он приходит и не видит шоу, ему кажется, что пришел зря. Но это скорее случайная публика. Мне нравится фраза Мейерхольда: «Великий театр бывает только тогда, когда появляется великий зритель». Очень точно!
– А что вы вкладываете в понятие великий зритель?
– Ожидание чуда. И терпение.
– Трепет?
– Конечно. Хотя зритель порой может и убить спектакль. И на моей памяти такое бывало. Скажем, на 31 декабря у нас в репертуаре стояло довольно глубокое, серьезное произведение. Но мост не возник. Настроение не совпало.
– Но бывает ведь и наоборот. Идут в театр за развлечением, а открывают незримые глубины.
– Бывает, но не в Новый год. Так что, жизнь всегда преподносит уроки. С тех пор серьезные вещи на праздник не ставим…. Какое искусство всегда ценится в мире?
– Видимо, легкое.
– Легкое и одновременно глубокое. Осуществить это на сцене очень трудно. Но, кстати, две недавние наши премьеры «Звериные истории» Дона Нигро и «Нас обвенчает прилив» Жана Ануя я пытался поставить как раз на стыке легкости и глубины. Вроде бы занятный сюжет, но вдруг – попал в эту пучину и уже там на глубине плаваешь. Я не умею ставить чистые комедии. Я обязательно делаю поворот и… все довольны.
– Хочу вернуться к фразе про великого зрителя. Скажите, бывало так, что вы у зрителя чему-то учились? Например, вы ставили одну историю и вдруг понимали, что зрители видят здесь совершенно другое.
– Наверное... Чтобы в театре работать, нужно иметь очень короткую память. Понимаете, какая штука. Я ведь пришел на «Фонтанку» в 1989 году, когда в зале сидело 12 человек. Времена были тяжелые, и ни о каких аншлагах мы не мечтали. Но постепенно, шаг за шагом, зал наполнился, мы построили еще одну сцену и теперь у нас почти никогда не бывает свободных мест.
Почему? Всегда нужен процесс! Чтобы бабочка родилась, она сначала должна быть личинкой, потом куколкой и уже напоследок бабочкой. Если телегу вытаскиваешь трактором из канавы, то ты должен ее медленно тянуть, потому что, если резко рвануть, она развалится. Говорю, как бывший инженер.
И так – во всех абсолютно процессах. Вот, допустим, мои родители… Мама работала в исполкоме зав. отделом социального обеспечения. За всю жизнь они скопили 5 тысяч рублей, и у них была надежда на то, что эта сумма достанется мне. Однако рухнул Союз, и от денег ничего не осталось. А люди всю жизнь копили, откладывали…
Не должно быть так. Для этого существует мудрость. Мудрость человека, принимающего ответственные решения. Театр, понятно, не страна, не государство, но аналогия вполне возможна и потому мне очень нравится изречение Лао-цзы: руководитель не должен принимать справедливое решение, которое мы очень ждем, он не имеет права принимать несправедливое решение, он должен принимать оптимальное решение. А оптимальное решение расшифровывается так: это решение, при котором пострадает наименьшее количество людей.
Когда я впервые это прочитал, то минут 40 сидел – размышлял. Меня просто опрокинуло этой фразой. Конечно, люди так или иначе всегда страдают, но твоя задача выбрать оптимальный вариант, чтобы пострадало, как можно меньше.
Мир устроен негармонично, сколько несправедливости в жизни. Но задача человека как раз в том, чтобы нести ответственность за всё живое на нашей планете.
– В этом плане, понятно, вам особенно нравятся «Звериные истории» Дона Нигро…
– Да, это очень современное произведение, в нем сразу 11 пьес, я такого не видел никогда. Одна пьеса длится 6 минут, другая 10, третья 8 и так далее. Не эскиз, а пьеса – с развитием отношений, с идеей, с кульминацией. Правда, в нашем спектакле 10 пьес, поскольку 11-ю («Летучая мышь») я решить не смог. Но потом мне один артист подсказал любопытную идею, и, возможно, однажды мы к ней вернемся.
Мне кажется, что во всем мире люди куда-то не туда идут. И в финале нашего спектакля есть такая сцена, и становится зрителю страшно, что люди идут прямо в пропасть. Причем с радостью!
И Дон Нигро показал это замечательно. Есть такие животные, я раньше о них не знал, – лемминги. У них, когда происходит переизбыток популяции, вдруг начинается групповой психоз, и они направляются к океану и тонут. Вот такую сцену мы включили в спектакль. Толпу пытается остановить один из леммингов, но результат предсказать нетрудно…